Цветы нашей жизни - Метлицкая Мария (книги читать бесплатно без регистрации полные txt) 📗
Могу поделиться собственным опытом.
Прежде всего с ребенком надо разговаривать, причем с малых лет разговаривать как со взрослым. Не сюсюкать, но и не орать дурным голосом. Вот сегодня как раз стояла в магазине, рассматривала посуду (вы же помните, это моя слабость!) и вдруг слышу шипение сквозь зубы, да еще с такой яростью в голосе, что даже мне, совершенно постороннему человеку, стало неприятно:
– Отойди, отойди сказала! Не сметь ничего брать! Положи и не трожь!
Это «не трожь» меня добило, и я оглянулась. У соседнего стеллажа стояла вполне миловидная блондинка, со вкусом одетая, в меру накрашенная. Рядом – девочка в пальтишке цвета фуксии и шапочке в тон. Одним словом, не маргиналы какие-то. Видно, что о ребенке заботятся, одевают-обувают. Но вот любят ли? В таких случаях мне всегда приходит в голову одна и та же мысль: «Зачем надо было рожать ребенка, если он тебя так раздражает?» Хотя ответ на этот вопрос я знаю: молодая была, хотела семью «как у всех». Да и потом, положено: выйти замуж, родить ребенка. И вопрос «зачем?» при этом задают себе единицы. В итоге вырастают чужие люди, в семье все друг друга раздражают, постоянные скандалы и напряжение не дают жить спокойно. И еще мелькает у меня мысль, когда приходится наблюдать такие сцены: эта женщина не задумывается, что когда-нибудь она станет пожилой, беспомощной. И пресловутый стакан воды будет ждать от этой самой девочки, которая сейчас стоит в своем модном пальтеце цвета фуксии и плачет, потому что, видно, искренне недоумевает, за что ее так обидели, зачем так грубо одернули. А если мать и отец и друг с другом так же общаются: грубо, на повышенных тонах, с плохо скрываемым раздражением и злостью, то очень скоро они такое же полное ненависти «Не трожь!» услышат от дочери. И что-либо исправить уже будет нельзя.
Это не значит, конечно, что надо во всем потакать и спокойно смотреть, как дочь хватает с полки дорогой фарфор и того и гляди разобьет его, а вам платить за эти черепки. Но уважать в ребенке человека надо обязательно. Хотя бы для того, чтобы было кому стакан воды в старости принести.
А лучше – чтобы было с кем дружить.
Редко, очень редко бывает, что дети, которые выросли в нелюбви, становятся хорошими, душевными людьми, способными ответить на нелюбовь искренней и абсолютной любовью. Одну такую историю я сейчас расскажу. Она, слава богу, нетипичная, но очень много объясняет, мне кажется.
Вера, мать моего одноклассника Женьки, была, как говорили во дворе, гулящей. Летними вечерами она, ярко накрасившись, надев пестрое платье и босоножки на огромной платформе, отправлялась на танцплощадку в ближайший к нам парк – «искать женихов». Где она их искала в другие времена года, уж не знаю. Мне запомнилась именно такая картина: Вера, с мелким шестимесячным бесом на голове, в нарядном летнем платье, покачиваясь на «платформе», походкой от бедра идет к парку. А из окна на нее смотрит Женька. Его опять заперли дома – учился он неважно, оценками мать не радовал, поэтому ремень она со стены снимала регулярно, и тогда Женькины крики слышал весь двор, в том числе мы, его одноклассники. На следующий день он старался не смотреть нам в глаза, робел подходить, и вообще было видно, что ему плохо, стыдно. Мы с девчонками из природного такта никогда не подавали виду, что все слышали, все знаем. А вот среди мальчишек нет-нет и находился кто-нибудь, кто напоминал Женьке о его криках и унижении.
Наш дом – хрущевская пятиэтажка, жильцов немного, все друг друга и друг о друге знали. Мы слышали, как старухи на лавочке у подъезда шептались, что «прижила Верка пацана неизвестно от кого», что «эта шалава толком нигде не работает, малец иногда, кроме хлеба, ничего и не ест». Сердобольные соседки старались Женьку подкормить – то оладушки вынесут, то пряник сунут. Он чаще всего отказывался – было у него какое-то недетское достоинство.
Потом Вера нашла жениха. У меня слово «жених» тогда ассоциировалось с красавцем, как в сказках, – этаким добрым молодцем. Верин жених был совсем даже не красавцем и совсем не молодцем. Невзрачный мужичонка лет пятидесяти, лысый, с сальной прядью, зачесанной поперек блестящей лысины, с темными кругами под мышками, в видавших виды штанах и мятом пиджаке. На коротком волосатом пальце с обгрызенным ногтем у него был золотой перстень, который он, когда разговаривал, беспрестанно крутил.
Когда Сергей Ильич – так звали Веркиного избранника – появился, Женьке вовсе не стало житья. Теперь мать с отчимом хватались за ремень по очереди. Верка хвастала соседкам, что «Сережа обещал из Женьки сделать человека». Но, к Женькиному счастью, отчиму очень скоро надоела роль воспитателя, а тут Верка забеременела, и они сдали Женьку в интернат. На выходные его сначала редко, но забирали, а потом и вовсе перестали. У Верки родилась болезненная, слабая девочка, назвали ее Ларисой.
Кричала девочка днем и ночью. Слышимость в хрущевках отличная, поэтому все соседи слышали, как к надрывным крикам ребенка примешивался нечеловеческий, прямо-таки звериный ор Сергея Ильича. «Да уйми ты ее уже!» – кричал он Верке, неизменно добавляя трехэтажную конструкцию. Та в долгу не оставалась, девочка кричала еще громче, родители ее принимались браниться ожесточеннее. В общем, ад. А потом Сергея Ильича посадили. Я по детской наивности решила, что его осудили за то, что он так страшно ругается на Верку и Ларису. Но однажды подслушала разговор взрослых: посадили его за растрату. Он, оказывается, работал кладовщиком на обувной фабрике и постоянно таскал, что плохо лежит, а потом продавал.
После его исчезновения стало потише, но ненамного. Лариса день и ночь плакала, Верка на нее кричала. А потом Верка пошла работать продавщицей в магазин. Сидеть с Лариской было некому, в ясли ее отдавать не имело смысла – все равно заболеет на второй день. И тогда Верка вспомнила о том, что у нее есть еще один ребенок, и забрала Женьку из интерната. Теперь он пулей летел после уроков домой – сменить мать, которая уходила в свой магазин во вторую смену. Играть с нами он по-прежнему не мог, но зато теперь жил дома, а мать перестала его воспитывать ремнем. Видно, какая-никакая совесть у Верки была. Она понимала, что сын – ее единственная опора. Женька всю работу по дому делал безропотно, кормил сестру, укладывал ее спать, пытался петь песни и читать ей на ночь книги. Детских книг Верка не держала, не до глупостей ей было, поэтому Женька читал сестренке вслух свои учебники.
Наши родители даже ставили Женьку в пример: вот ведь какой серьезный, настоящий помощник! Вас даже мусор не заставишь вынести, а он и убирает, и кашу варит, и за сестрой ухаживает. Кашу, кстати, вечно голодный Женька варил весьма своеобразно: высыпал в молоко манку (другой крупы Верка почему-то не покупала), мешал ее в кастрюле ложкой, а комочки, которые толком не мог размешать, тут же вылавливал и съедал.
Жили они не просто бедно – скудно. Женька вечно ходил в обносках, Лариса лежала в коляске, доставшейся от соседей, в ветхих пеленках, отданных Верке теми же сердобольными соседями. К тому же Верка стала попивать и иногда просто забывала купить продукты. Пару раз теряла деньги. Дошло до того, что Женька вынужден был в день получки встречать мать у магазина, чтобы буквально вырвать хотя бы часть денег и купить какой-нибудь еды.
В общем, пока мы играли в казаки-разбойники, а потом в «бутылочку», читали романы и крутили собственные, влюблялись, ссорились, строили планы, Женька проходил суровую школу жизни. Лариса подрастала, Верка спивалась, у него не было выбора – он должен был быть взрослым.
После восьмого класса Женька, ясное дело, из школы ушел – подался в ПТУ, учиться на плиточника. Дело прибыльное. По большому счету ему было все равно куда, да и с его оценками выбор был невелик. А потом он и вовсе ушел в армию. Тут Верка ударилась во все тяжкие, пила без просыпа, стала продавать вещи из дома, не стесняясь дочери, водить собутыльников – забулдыжного вида мужиков и теток.
Через два года Женька вернулся в квартиру, где, кроме старой кровати с помойки, на которой валялась пьяная мать, и продавленной раскладушки, на которой спала, время от времени скатываясь на пол, Лариса, ничего не было.
И он, что называется, впрягся по полной. Теперь вся его жизнь состояла из учебы (надо было доучиться в ПТУ), работы (надо было заработать хотя бы на еду себе, матери и сестре). А еще он бесконечно рыскал по району в поисках пьяной матери – находил ее в чужих дворах, в квартирах, где собирались такие же, как она, опустившиеся маргиналы. Сердобольные соседки уговаривали его «бросить это дело».
– Горбатого могила исправит, – говорила ему Матрена Титовна, милейшая соседка с первого этажа. – Ты, сынок, свой век не заживай. Молодой ведь. Пойди погуляй, отвлекись, девушку себе найди.
Женька невесело усмехался – понимал, ни одной девушке он с таким приданым не нужен.
Верка заботу сына принимала как должное. Когда старухи у подъезда пытались ее совестить, отвечала, дескать, я ему всю молодость отдала, выкормила, вырастила, «он мне теперь должен».
Ее не стало, когда Жене было лет двадцать пять. Как она вообще протянула столько лет, было непонятно – редкая печень выдержит такое количество спиртного. Похоронив мать, Женька совсем даже не воспрянул духом и не воспринял ее смерть как избавление, в отличие, кстати, от сестры, которая радости не скрывала. Женька убивался по матери, плакал на похоронах – и тогда у меня мелькнула мысль: «А ведь он ее любил. По-настоящему. Так, как любят только родителей. Не за что-то, а просто так. В Женькином случае даже не просто так, а вопреки».
Недавно мы собирались с одноклассниками – активные девочки (теперь уже не девочки, конечно, а тетеньки) нашли всех через социальные сети, все организовали. Молодцы, одним словом.
Женька приехал на джипе, был он хорош собой, в дорогом костюме, благородная седина в волосах. Он уже не плиточник, а владелец строительной фирмы.
Так получилось, что мы с ним пошли танцевать, потом разговорились, и он неожиданно разоткровенничался – понимал, что я все о его семье знаю. Слово за слово, разговор зашел о детях. Тема богатая, всегда есть что рассказать. Женька о своем сыне Сане говорил с гордостью, со сдержанной такой радостью.
– Знаешь, иногда выкинет что-нибудь такое, что волосы дыбом. Но я его ни разу – веришь – ни разу пальцем не тронул и голоса не повысил. Мать мне как прививку сделала – на всю жизнь. Я, когда Саня родился, поклялся себе самой страшной клятвой: мой сын никогда не переживет ничего такого, что пережили мы с Ларисой.
И тут я осмелилась и спросила:
– Но ты ведь все равно мать любил?
Женька вроде даже удивился такому вопросу, как будто я поинтересовалась, круглая ли Земля и правда ли, что Волга впадает в Каспийское море.
– Любил. Конечно, любил и люблю. Она же мать мне. Но то, что руку на меня, маленького, поднимала, а потом Лариску лупила, помню и не прощу. Так что когда Саня у меня что-нибудь этакое вытворяет, я иной раз кулаки об стену оббиваю, но его ремнем не наказываю, никогда. Жена иногда может шлепнуть, но не больно и не обидно – так, для порядка, нервы, знаешь, иногда не выдерживают. И то – я ей запретил это делать.
