Автопортрет. Самоубийство - Леве Эдуар (лучшие книги TXT, FB2) 📗
Перед зеркалом, счастливый или беззаботный, ты был кем-то. Несчастный же, уже никем не был: черты твоего лица угасали, ты бы узнал того, кого привык называть «я», но видел, что на тебя смотрит кто-то другой. Взгляд проходил сквозь твое лицо, как будто оно состояло из воздуха: глаза перед тобой были бездонны. Оживлять черты подмигиванием или гримасой было совершенно бесполезно: лишившись разумного основания, выражение становилось лицемерным. И тогда ты получал удовольствие, мимически представляя беседу с воображаемым третьим. Тебе казалось, что ты сходишь с ума, но смехотворность ситуации в конце концов заставляла тебя рассмеяться. Разыгрывая персонажей комедии, ты получал новый импульс к жизни.
Воплощая других, вновь становился самим собой. Теперь твои глаза могли смотреть сами на себя и ты снова мог назвать перед зеркалом свое имя, чтобы оно не показалось абсурдным.
Ты верил в то, что написано,— как в истинное, так и в ложное. Если это была ложь, ее письменный след служил доказательством, что рано или поздно все обернется против ее автора: правда лишь слегка запаздывала. Лжецы, впрочем, писали куда меньше, чем говорили. В книгах жизнь, как задокументированная. так и вымышленная, казалась тебе более реальной, чем та, которую ты видел и слышал. Ты был один, когда воспринимал реальную жизнь. И когда ты ее вспоминал, ее ослабляла расплывчатость памяти. Но жизнь в книгах была придумана другими: то, что ты читал, было наложением двух сознаний, твоего и автора. Ты сомневался в том, что воспринимал, но не в том, что придумали другие. Ты подчинялся непрерывному потоку реальной жизни, но контролировал течение жизни вымышленной, читая ее в своем ритме: ты мог ее остановить, ускорить или замедлить, вернуться назад или перескочить в будущее. Как читатель ты был наделен могуществом бога: тебе покорялось время. Что же до слов, то даже самые точные из них ускользали как ветер. Они оставляли след в твоих воспоминаниях, но, восстанавливая их в памяти, ты невольно начинал сомневаться в их существовании. Восстанавливал ли ты их такими, какими они были произнесены, или переделывал на свой лад?
Однажды друзья пригласили тебя среди прочих на ужин, и ты, когда хозяин, встретив тебя у двери, спросил, как дела, ответил: «Худо». Растерявшись, тот не знал, что сказать, тем более что ты замер на пороге, а еще когда ты позвонил, через стену в предвкушении донеслось восторженное «Ах-х!» собравшихся в гостиной гостей. Вы не могли завести краткий разговор о твоей боли, но и не могли заставлять ждать остальных, рискуя оказаться обязанными дать им объяснения, тем более затруднительные, что они адресовались бы компании друзей, собравшихся повеселиться. Ты не хотел омрачать праздник, но и не решился солгать, отвечая на простейший вопрос: «Как дела?» Честность была в тебе сильнее учтивости. Хотя ты и был на это способен, тебе казалось неуместным ломать комедию благополучия перед близким другом. Пройдя в гостиную, ты не захотел повторять ту же неловкость, какую вызвал твой первый ответ. Перед друзьями своего друга, из которых ты был знаком не со всеми, ты предстал вполне обходительным. В атмосфере общей веселости, чувствуя себя в ней полным чужаком, ты, к собственному удивлению, сумел придать лицу подобающее выражение, которое если и не усиливало общее оживление, то во всяком случае не разрушало его своим безразличием.
Твоя боль затихала с наступлением темноты. Счастье становилось возможным, начиная зимой с пяти часов вечера, летом позднее.
Тебя удивляло, что перепады твоего настроения могли быть такими резкими, при том что их не замечали окружающие. Тебе случилось признаться кому-то, что ты был крайне подавлен, когда ужинал в его компании несколькими месяцами ранее. Тот был ошарашен, увидев в своей слепоте бомбу замедленного действия. А ты, верный себе, сохранял на лице безразличие.
Ты был таким перфекционистом, что хотел добиться совершенства и в совершенствовании. Но как судить, достигнуто ли совершенство? Почему бы не подработать еще одну мелочь? Приходил, однако, момент, когда ты уже не мог больше судить о привносимых улучшениях: твоя тяга к совершенству в вещах граничила с безумием. Тогда ты терял ориентиры, зависая в пробеле, среди смутных и путаных видений. Тебе трудно было не начать, не продолжить, а закончить. То есть решить в один прекрасный день, что твой замысел уже нельзя никак дополнить, чтобы он при этом не пострадал: добавление его скорее обеднит, нежели улучшит. Нередко, устав совершенствовать усовершенствования, ты забрасывал свою работу, ее не уничтожая и не заканчивая. Рассматривая эти незавершенные несовершенства, ты мог бы приободриться: ты поработал, даже если у тебя на чердаке нет ничего, кроме старых работ. Но это зрелище вызывало у тебя тоску: конкретный во всем, ты хотел видеть получившееся у тебя в действии. Из-за обостренного чувства краткости ты, вместо того чтобы завершить предпринятые работы, завершил самого себя.
Ты виртуозно играл на ударной установке. Подростком ты принимал участие в трех рок-группах: Les Atonies, Crise 17 и Dragonfly. Кроме того, пел и сочинял слова песен, которые вы исполняли перед приятелями на вечеринках или в предоставленных чьими-либо родителями подвалах. Группы распадались по мере того, как музыканты покидали лицей или переезжали с родителями в другой город. Ты, оставшись на месте, перестал играть в группах. Ты продолжал упражняться в подвале своего дома, аккомпанируя музыке, разносящейся из мощного усилителя, или пускаясь в сольные импровизации, которые могли длиться часами. Ты выходил из них изнеможенным, но воодушевленным, словно после долгого транса. Спустя несколько лет, когда тебе уже исполнилось двадцать два, гитарист Dragonfly Дамиан связался с тобой и предложил заменить отсутствующего ударника на концерте, который его тогдашняя группа Lucide Lucinda давала в Бордо. Покупая билет на поезд, ты решил задержаться там на три дня, чтобы познакомиться с городом, которого совершенно не знал. Концерт состоялся в день твоего приезда в центре современного искусства и был приурочен к открытию выставки, в которой принимал участие ставший художником гитарист. Собралась толпа юных любителей искусства и музыки. По ходу репетиции ты обнаружил, что не растерял своих навыков игры в группе. Музыка Lucide Lucinda была простой и действенной, как английский рок 60-х, на который группа и ориентировалась. После концерта ты прошелся по выставке в компании музыкантов и их друзей. Какую-то часть вечера ты провел с молодой польской художницей, высокой, тонкой блондинкой, которая выставила огромные скульптуры в виде органов или камней, собранных из фрагментов пластиковых бутылок из-под минеральной воды. Тебя удивило, как такие изящные руки смогли осуществить столь монументальную работу. Снаружи они казались безупречными, но, когда она протянула руку, чтобы показать какую-то деталь одной из скульптур, ты заметил у нее на ладони и на двух пальцах шрамы. Ее работа по сборке, медленная и кропотливая, путем накопления крошечных деталей позволяла произвести огромные объекты. Ты обнаружил в этом сходство со своими одинокими музыкальными сессиями: ты проводил часы, издавая звуки, которые рассеивались в одиночестве твоего подвала, и был при этом своей единственной публикой. Она создавала, ты рассеивал. Вечер продолжился в череде баров в центре города и в оформленном в духе японского хай-тека ночном клубе, где ты, попивая коктейли, смотрел, как танцуют люди. На следующий день ты проснулся в снятом для тебя номере двухзвездочного отеля. Обои были желтыми, пол застелен ярко-синим паласом, украшенным повторяющимся логотипом этой сети дешевых отелей. Окно выходило в тесный беленый двор, в который яростно изливался солнечный свет. Тишина этого анонимного места погрузила тебя в какую-то рассеянную тоску. Не считая самой общей информации, ты ничего не знал об этом городе. Ты собирался обследовать его наудачу, по ходу дела спрашивая у посторонних о местах, которые стоило бы посетить. Когда ты брился, тебе показалось, что в зеркале кто-то чужой. Это было, конечно, твое лицо, но чуждое тебе окружение и абсурдность ситуации наводили на мысль, что там кто-то другой. Ты готов был расплакаться от жалости, которую почувствовал к самому себе, как вдруг зазвонил телефон. Кто мог тебе позвонить? Ты снял трубку, это была жена, она хотела узнать, что у тебя нового. Ее голос, который, казалось бы, должен был тебя приободрить, лишь усилил своей далекостью твое ощущение одиночества. Ты сказал, что концерт прошел хорошо, и сделал вид, что рад открывшейся возможности потратить два дня на разведку. Ты повесил трубку, но не успел выйти из отеля, как телефон зазвонил снова. Звонил Дамиан, он предложил отправиться вместе с ним на фестиваль техно-музыки на пляже в Бискарроссе. Искушение последовать за ним, влившись в компанию музыкантов, с которой он туда отправлялся, было велико. Но ты уже решил обследовать город и тебе не нравилась перспектива болтаться под оглушительную музыку среди сотен незнакомцев. Несмотря на свое явное разочарование, Дамиан подсказал тебе несколько мест в городе, которые стоило посетить. Вешая трубку, ты мог бы пожалеть о своем решении, если бы не знал, что, согласившись, мучился бы ничуть не меньше. Ты вышел на улицу с картой в руке. Ты находился в самом центре старого города и направился по широкой пешеходной улице, протянувшейся на несколько сотен метров. Ты разглядывал идущие сплошной чередой модные бутики, кондитерские, всевозможные магазины. На этой торговой оси ничего примечательного ждать не приходилось. Ты вышел на маленькую площадь, над которой возвышалось почтовое отделение. На скамейках там и сям притулились неприкаянные старики. Какой-то мужчина лет пятидесяти с прицепленными к поясу пластиковыми пакетами из супермаркета, где хранилось все его имущество, прохаживался, задирая в ритме шагов то одно плечо, то другое. Он указывал пальцем на невидимые предметы и бормотал что-то невразумительное. Кроме тебя, никто не обращал на него внимания. Ты сделал вывод, что он, должно быть, обитает в этом квартале и площадь служит ему гостиной. Хватало и других бомжей, одни сидели на земле, другие стояли, неподвижные, ожидая неизвестно чего. Им не было дела друг до друга, прохожие не обращали на них никакого внимания. Они стали невидимками. Ты подошел к уличной табличке, чтобы узнать, где находишься. Табличка, словно в насмешку, гласила: «Площадь Сен-Проже». Ты направился к собору Сент-Андре. Впечатленный масштабом готического сооружения, ты зашел внутрь, но тебя немедленно отпугнули темнота и холод. За вычетом нескольких иностранных туристов с путеводителями там находились только молящиеся пожилые женщины, кто сидя, кто стоя на коленях. Картины, о которых сообщала при входе прикрытая пластиком афиша, были едва различимы, настолько мало проникало внутрь света. Ты вышел на улицу, прошел вдоль мэрии и направился в сторону музея изобразительных искусств. Рабочие подновляли здание и шлифовали массивные камни фасада. Ты пересек поток пыли, сдуваемой ветром на входную дверь и соседнюю лужайку. Единственными живыми существами внутри оказались два охранника и кассир. Ты прошелся по залам, где друг за дружкой висели старинные картины итальянской, французской, английской, фламандской и немецкой школ. Ты рассматривал их рассеянно, несмотря на высокое качество некоторых работ. У тебя возникло впечатление, что ты уже десятки раз видел этот музей в других городах. Религиозная и мифологическая живопись отсылала к хорошо известному, не сулящему сюрпризов прошлому. В провинциальных музеях ты разыскивал в первую очередь необычные работы второстепенных местных мастеров, обязанные своей оригинальностью малоизвестным сюжетам или неловкой манере исполнения. Здесь таких не оказалось, не считая монументальной панорамы набережных Гаронны. На картине с бессчетными подробностями была изображена растянувшаяся на несколько километров торговая и приморская деятельность. Десятки крохотных в сравнении с представленным пространством персонажей населяли сцены, охватывающие все слои общества. Облагороженный теплым, согревающим освещением город предстал перед тобой совсем в другом свете. Тебе, вероятно, требовалось посредничество изображения, чтобы как следует оценить городской пейзаж. Ты оставался перед картиной добрый час, вникая в подробности отдельных сцен, присматриваясь к архитектуре, погружаясь в нарисованный двести лет назад фильм, чей сценарий мог сегодня перекомпоновывать по своему усмотрению. Из созерцания тебя вывели шаги у тебя за спиной. Хранитель, которому надоело наблюдать за тобой издалека. Буквально через минуту ты закончил осмотр: растворившись было в панораме, ты уже не мог внимательно рассматривать окружающие тебя портреты XVIII века, каким бы ни было их качество. Ты не задержался даже перед портретом Джона Хантера работы Томаса Лоуренса. Твои шаги гулко разносились по просторной галерее, где больше не было ни одного посетителя. Ты вышел из музея под облачко белой пыли и отправился дальше по прямым, буржуазно-элегантным улицам богатых жилых кварталов. Ты поглядывал по сторонам, примечая украдкой интерьеры, которых никогда больше не увидишь. Вдоль тротуаров на террасах ресторанов постепенно скапливались служащие в деловых костюмах, туристы и пенсионеры. Ты был голоден, но не хотел в одиночку есть в ресторане. Ты предпочел купить в булочной сэндвич и съесть его на углу перед сквером, наблюдая за чередой прохожих. К тебе подошла молоденькая девушка и попросила сигарету. Ты дал ей две, она, удивившись, взглянула на тебя и преувеличенно поблагодарила. Ты посмотрел на карте, где находится та фотогалерея, которую посоветовал Дамиан. Оказалось, на другом конце города. Судя по расстоянию, чтобы добраться туда, понадобилось бы не меньше часа. Ты, расслабившись, вновь пересек старый город. Тебя умиротворяло, что у прогулки появилась цель. Ты прошелся вдоль Гаронны, на набережной велась стройка, прокладывали трамвайные пути. Работы исковеркали дорогу и тротуары, приходилось огибать заграждения, пересекать песчаные наносы и избегать проделанных в мостовой дыр. По ходу дорожных работ обновлялись фасады обветшалых складов. Ты уделял больше внимания этой, меняющейся части города, чем застывшей, его старым и красивым кварталам. Тут ты представлял будущую жизнь: этот пейзаж существовал, по сути, не сам по себе, а как то, чем он вскоре станет. Нынешнему, пересекаемому тобой городу ты предпочитал город прошлый, каким его показала панорама в музее, или будущий, который ты выстраивал в уме, исходя из увиденного собственными глазами. Фотогалерея находилась в портовой зоне, среди промышленных складов, окруженных контейнерами и перевалочными материалами. Ты прошел вдоль нескольких ангаров и в конце концов очутился внутри большой архитектурной конструкции, выдержанной в белых и серых тонах и освещенной через расположенные наверху застекленные проемы. Выставка «Новые городские зоны» представляла работы десяти фотографов из разных уголков Европы. Трудно было догадаться, где были сняты эти кадры. На пейзажных снимках фигурировали совершенно анонимные места, индустриальные и торговые зоны в предместьях современных городов, часто на границе между городской и пригородной территориями. Людей не было видно, человеческое присутствие угадывалось лишь по проезжающим по шоссе автомобилям. Цветные отпечатки большого формата выстроились в ряд так же анонимно, как и представленные на них места. Трудно было отличить одну фотографию от другой. Фронтальное кадрирование, ровные цвета, тщательно исполненные оттиски. Тебе не хотелось попасть в то безместье, которое здесь показывали. Фотографы не собирались ни идеализировать, ни драматизировать свои сюжеты. Нейтральность их почерка напоминала нейтральность представленных ими построек, которые, казалось, покинула жизнь. И это представлялось тебе справедливым: кому вздумается жить в этих неблагодарных, огромных и пустынных местах? Выйдя из галереи, ты обнаружил, что окружающая тебя портовая зона вполне могла бы сама попасть на выставку. Но ветер, шум жизни, оживлявшее ее перемещение людей и автомашин делали ее пригодной для жизни. Не фотография ли и убила жизнь, ее заморозив? Было шесть часов вечера. Закрывались музеи, галереи и памятники. Ты вновь оказался один в городе, и тебе не оставалось ничего другого, кроме как ходить по улицам и рассматривать дома, магазины, рестораны. Ты выбрал ту же дорогу, по которой пришел, чтобы взглянуть на пейзаж с противоположной точки зрения. Ты считал дома, про которые не помнил, чтобы видел их по дороге туда. Их набралось несколько десятков. Ты больше не верил в гипотезу, согласно которой память фиксирует все, но мы в зависимости от ее прихотей способны восстановить из этого лишь часть. Между двумя следующими улицами оказалось девять домов, только три из них были тебе знакомы. Каждый выделялся какой-то примечательной деталью. Подъезд одного украшало синее изображение львиной головы. На первом этаже другого расположилась букмекерская компания, окна последнего, только-только отремонтированного, все еще прикрывала зеленая пластиковая пленка. Остальные дома ничем особым не выделялись, за исключением двух. На одном золоченая дощечка гласила: «Шарль Дрейфус, психоаналитик», в другом разместился магазин принадлежностей для подводного плавания, в витрине которого два ныряльщика в желтом и черном, снабженные масками и ластами, плыли посреди подводного царства, состоящего из клапанов, подводных ружей, электрических фонарей, часов, дыхательных трубок, спасательных кругов, ножей и грузил. Ты не мог понять, как они, эта надпись, сообщающая прохожему о кабинете признаний, и сверкающая комичная витрина, могли раньше ускользнуть от твоего внимания. Смотрел ли ты с другой стороны улицы в сторону Гаронны, или просто погрузился в свои мысли, или потерялся в пустоте ходьбы? Ты искал объяснения, тебе не хотелось верить в пробелы собственной памяти. Пройдя тем же маршрутом в обратном направлении, ты, однако, убедился, что от увиденного тобой совсем недавно остались какие-то крохи. Ты продвигался среди декораций, детали которых по большей части были тебе незнакомы. Дойдя до большого театра, ты подумал, не вернуться ли по своим следам, чтобы проверить, не улучшится ли на третий раз твоя память. Но ты проголодался. Ты зашел в какой-то ресторан со старинными деревянными панелями на стенах и старыми столами с мраморными столешницами. Несколько пожилых завсегдатаев пили аперитив, официанты расстилали скатерти для предстоящей трапезы. «Будете ужинать?» — спросил официант как раз в тот момент, когда ты решил, что тут слишком тоскливо, чтобы в одиночку провести вечер. Ты ответил, что ищешь кого-то, и, обведя зал взглядом, вышел на улицу. Ты проблуждал целый час в поисках более современного ресторана. Смеркалось, когда в каком-то пешеходном тупике ты обнаружил модерновый винный бар с приглушенным освещением, где подавали тапас. Тепленькое местечко. Десятка три молодых людей переговаривались в баре, а медленная электронная музыка создавала атмосферу расслабленности. Несколько низеньких столиков оккупировали дружеские компании. Ты занял место в углу, на застекленной террасе, чтобы одновременно наблюдать и за посетителями бара, и за прохожими. Но тупик оставался пуст, единственными прохожими оказывались те, кто заходил в бар или покидал его. Ты заказал кальмара, хамон, халапеньо и чоризо с полубутылкой «Риохи». Ты уже наполовину справился с едой, когда в заведение в поисках своих друзей вошла польская художница, с которой ты провел накануне вечер. Она не заметила тебя и направилась прямо к своей компании. Ты не решился окликнуть ее, ты не хотел знакомиться с новыми людьми, которых, покинув город, никогда больше не увидишь. Но не объявиться, когда ты один, казалось тебе абсурдным, тем более что ты не мог удержаться и продолжал смотреть на нее. Она повернулась в твою сторону, узнала тебя и широко улыбнулась. В свою очередь улыбнулся и ты, смутившись при мысли, что она могла подумать, будто ты решил ее проигнорировать: с учетом твоего местоположения ты не мог ее не заметить. Каждый колебался сделать шаг к другому. Вы смотрели друг на друга, и время казалось тебе нескончаемым. Ты встал и пошел ей навстречу. Покончив с представлениями, ты, не обращая внимания на ее друзей, пригласил ее к себе за столик. Она, несмотря на бестактность твоего предложения, согласилась. Ты задавал ей вопросы о жизни в Польше, о ее семье и искусстве. Она отвечала подробно и точно, но когда в свою очередь спрашивала тебя, ты в ответ задавал новые вопросы. Ты не хотел говорить о себе, но мог бы слушать, как говорит о себе она, часами. Ты не мог понять, не соблазняешь ли ты ее и что она об этом думает. Что ты сделаешь, если друзья уйдут без нее и если она проводит тебя до дверей отеля? Ты был верен жене, но не только ли потому, что в городе, где ты жил, изменить ей не позволяли обстоятельства? Ты вспомнил выпадавшие возможности завязать роман с женщинами, повстречавшимися тебе вдали от дома. Ты ни разу не пошел на это. В тот вечер, когда твоя собеседница предложила зайти пропустить по бокалу где-то еще и ты сообразил, что ее друзья незаметно удалились, ты решил вернуться к себе в отель. Она проводила тебя. Дойдя до порога, вы больше ничего не сказали. Вы стояли без слов и смотрели друг на друга. В тот момент, когда она стала медленно приближаться, ты сказал, что идешь спать. Она улыбнулась, и ты оставил ее, записав перед этим ее координаты. У себя в номере ты ни о чем не сожалел и заснул, несмотря на ощущение, что провел весь день убивая время, отделяющее тебя от возвращения. На следующий день тебя разбудило это впечатление опустошенности. Ты проделал ровно то же, что и вчера: встал, раздвинул шторы, побрился и умылся. Спустился, чтобы позавтракать, в столовую. Она оказалась пуста, было около десяти. Рассеянным глазом ты пробежался по вчерашнему номеру местной газеты. Поднявшись в номер, ты едва помнил, о чем только что прочел. Ты вышел на улицу и наугад отправился в город, но твои ноги непроизвольно вели тебя туда же, где ты был накануне. Теперь ты уделял меньше внимания тому, что рассматривал, эти места уже лишились притягательности новизны. Тогда ты решил, что свернешь на первую же улицу направо, потом на вторую налево, первую направо и так далее, строго следуя этому методу, чтобы не поддаться притягательности попадающегося по пути. Так ты провел целый день, время от времени сверяясь с картой, куда именно завел тебя случай. Ты перекусил в кафе на краю сквера в рабочем квартале километрах в пяти от центра города. Ты разглядывал прохожих и, чтобы чем-то заняться, наводил статистику. Ты подсчитывал число женщин, мужчин и детей. Ты классифицировал людей по возрасту, по предполагаемой профессии или руководствуясь такими субъективными критериями, как вкусы, отражающиеся в их одежде, или забавность манер. Так ты провел на террасе кафе два часа. Перечитав всю эту «статистику», ты был поражен ее абсурдностью. Какой смысл в описи, которая никому не понадобится и с которой тебе нечего делать? Ты порвал страницы и выбросил их в канаву. Было три часа дня. Вместо того чтобы возобновить случайное хождение, ты кратчайшим путем отправился в сторону центра. Когда ты оказался в окрестностях своего отеля, было еще слишком рано, чтобы ужинать. Ты решил заново проделать тот же путь, что и вчера, чтобы проверить, насколько увиденное укоренилось в твоей памяти. Ты не смотрел на карту и ни разу не засомневался, куда свернуть. Ты замечал знакомые тебе детали, вывески, тротуары, дорожные работы. Однообразие зрелища нарушали только прохожие. Ты чувствовал, как устает твое тело, городская прогулка превращалась в неожиданное гимнастическое упражнение. Вернувшись к исходной точке, ты сообразил, что утратил представление о времени. Взглянул на часы и был ошарашен, обнаружив, что прошло четыре часа. Ты решил поужинать в первом попавшемся ресторане. Им оказался «Кло Сен-Вивиан», элегантно декорированный ресторан традиционной буржуазной кухни. Ты выбрал первое по порядку блюдо с каждой страницы меню — фуа-гра с конфитюром из манго, антрекот в бордоском соусе с жареным картофелем и пирожное с малиной. Тебя взбодрила приглушенная атмосфера, но подчеркнутое внимание официантов, которые следили за тобой, чтобы ответить на каждое твое пожелание, становилось все более гнетущим, по мере того как заведение покидали остальные клиенты. Когда осталась последняя пара, ты заплатил по счету и покинул ресторан. Было пол первого ночи. Вернувшись в отель, ты законспектировал то, что произошло с тобой за два минувших дня. Ты описал все, что видел, делал и думал. Хотя тебе представлялось, что ты пересек какую-то пустую зону, но за написанием этого текста ты не ложился до пяти утра. Когда назавтра, возвращаясь домой, ты перечитал его в поезде, то добавил на полях многочисленные приписки. И на вопрос жены, как ты провел время, целый вечер рассказывал ей об этом с бесчисленными подробностями. Ты ощущал себя в городе бездельником, одиноко меряя его шагами, чтобы убить время. Но пустота, с которой, как тебе казалось, ты столкнулся, была иллюзорной: ты наполнил эти мгновения ощущениями, тем более сильными, что ничто и никто тебя от них не отвлекали.
