Угол покоя - Стегнер Уоллес (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений TXT, FB2) 📗
Глядя на зимнее небо, тускнеющее за черными ильмами, она не в силах была вызвать перед внутренним взором ни закатный Саватч, видимый из двери ее хижины, ни саму хижину, ни дымы Ледвилла, ни Оливера, ни их друзей. Кто эти великолепные люди, готовые распотрошить континент ради денег или научных знаний? Как можно было тешить себя иллюзией, что она будет мостиком между этим миром и тем? Она задалась вопросом, удастся ли ей поверить в святого Эммонса, если он явится у ее милтонских дверей в своих белых лосинах. Убирая комнату, которую всегда называла бабушкиной, она, случалось, приостанавливалась и с изумлением думала о громадном револьвере Оливера, лежавшем на комоде.
Милтон был погружен в мягкие сумерки, его сформировали мягкие, смирные люди, перемены в нем текли медленно-медленно, как вода через болотце. Не раз ей приходило в голову, что не правы были женщины в Сан-Франциско, думая, что старые жилища не радовались их временному возвращению. Год назад она склонна была согласиться. Но сейчас, когда будущее было обеспечено, уютное прошлое утверждало себя в неизменном виде. Следы, оставленные временем, из‑за которых она иногда переживала душевный толчок, – мамина седина, усталое терпение на лице Бесси, угрюмость зятя, который теперь, бывало, молчал так подолгу и так тяжело, что женщины озабоченно перешептывались, – лишь ненадолго нарушали в ней глубокое чувство безопасности и покоя.
Потребность в муже, как и беспокойство о нем, была приглушена, продолжающееся отсутствие Огасты лишь изредка отзывалось в ней сладкой тоской. Они не виделись почти четыре года. Поглощенная ребенком и книгой, окутанная собственной нежностью к родному дому, она могла по нескольку дней не упоминать и не думать об Огасте.
Я спрашиваю себя: не утратили ли американцы навсегда это переживание возврата в родное место – в место досконально знакомое, глубинно ощущаемое, беззаветно любимое, которому человек предан всей душой? Не то чтобы сейчас вовсе невозможно было вернуться домой. Я, например, вернулся – сюда, в этот дом. Но вероятность этого все меньше. Слишком много разводов, слишком много переездов, слишком много мест, где мы жили, не укореняясь глубоко. Сомневаюсь, что кому‑либо из поколения Родмана внятны чувства к родному дому, питаемые Сюзан Уорд или кем‑то вроде нее. При всем своем нежелании жить отдельно от мужа она, вполне вероятно, не прочь была бы остаться в Милтоне навсегда, довольствуясь редкими прилетами мужа-астероида. Или взять старый дом и пересоздать его на новом месте. Чего она не хотела – это быть женой неудачника и женщиной без родного угла.
Когда историки фронтира, теоретизируя, рассуждают о людях с вывороченными корнями, о людях без кошелька и без понятий о законе, о социальных отщепенцах, заселивших Запад, они упускают из виду людей, подобных моей бабушке. Сколько всего нежно любимого пришлось таким женщинам оставить; и чем больше было оставлено, тем больше из этого они беспомощно несли с собой. Походило на ионизацию: что отнималось от одного полюса, прибавлялось к другому. Для пионеров такого сорта Запад был не новой страной, создаваемой из ничего, а старой, воспроизводимой на новом месте; в этом смысле наши женщины-пионерки всегда были реалистичнее мужчин. Кто пионеры в полном смысле слова – это нынешние, мало отягощенные багажом, который Шелли называет “чисто культурным”, даже традиционным воздухом не окруженные, дышащие в своих космических скафандрах научной смесью синтетических газов (и загрязненной к тому же). Их электронные схемы, похоже, не включают в себя атавистических привязанностей к дому, они подверглись эмпатэктомии, их компьютеры не шепчут им призрачно: “Дом, милый дом”, давая обратную связь. Как восхитительно они свободны! И как неописуемо обездолены!
Письма Оливера мало что ей сообщали – она часто удивлялась, как ее угораздило выйти за человека, которому так трудно даются слова. Новости были мелкие и отрывочные. Сын Ферда Уорда, посланный работать на рудник “Аделаида”, больше времени проводил за картежными столами, чем в рабочем кабинете. Он занял двести долларов у Оливера и меньшие суммы у Фрэнка. В день жалованья Прайси обнаружил в кассе недостачу на сотню с лишним, и молодой Уорд, припертый к стенке, признался, что “позаимствовал”. Оливер дал знать его отцу. Больше ему писать ей было не о чем – разве еще о том, что железнодорожная компания тянет ветку вверх по долине реки Арканзас. Когда она отправится к нему обратно, ей не придется ехать через перевал Москито. Фрэнк и Прайси передают приветы.
Она слегка рассердилась на него за то, что позволил себя использовать, хотя как он мог бы не дать взаймы отпрыску Ферда Уорда, пусть и шалопаю? Написала Оливеру, что надо немедленно, не теряя времени, потребовать от отца возмещения. В газетах появились слухи, что у Чародея Уолл-стрит шаткое положение. Она сообщала мужу в письмах, как хорошо чувствует себя Олли, как продвигается роман. Передавала впечатления Огасты от Сицилии. Ходила с письмами на почту и, вернувшись, работала до вечера. С удовольствием скряги смотрела, как растет стопка исписанных страниц. Жизнь ее дедушки впитала в себя ее собственную.
Надолго причем. Она окончила роман и продала его “Сенчури” для публикации с продолжением, в пяти номерах; когда в садах начали раскрываться почки, Оливер написал, что она теперь может приехать поездом. И тут же, словно пошла вода через мельничную плотину, ее запруженная жизнь снова двинулась вперед.
На сей раз она собиралась в путь с чувством, что едет не на пикник и не с визитом, а навсегда, и как следует постаралась отъединить себя от прошлого: одно выбросила, другое раздала, кое‑что уложила, чтобы взять с собой. Не без слез освободила отцовский чердак от своих старых вещей: тем, кто будет здесь жить впоследствии, это место понадобится, а для нее самой здоровее будет сделать переезд окончательным.
Много брать не стала: кое‑какие платья, кое‑что из постельного белья, столовые приборы, немножко из приданого, чтобы не ударить в грязь лицом перед новоприбывшими женами на аллее вдоль канала. Ящик с книгами сыну для обучения, Фрэнку и Прайси для удовольствия. Несколько дорогих сердцу предметов, которые, подобно кусочкам янтаря, вынесли на ее берег детство, семья, дружба и замужество: японский чайник и миниатюрная Мадонна, подаренные Томасом; все письма Огасты; циновка с Фиджи и кувшин для воды, которые ей подарил Оливер по приезде в Нью-Альмаден. Подстилка из звериных шкур – на ней Олли учился ползать. Два сундука, не более того.
С бобровыми шкурками, которые Оливер прислал из Дедвуда, пришлось нелегко. Неподатливые, они с самого начала ставили ее в тупик. Она не знала никого, кто занимался выделкой шкур. Попытаться, как наивно предложил Оливер, сшить из них шубу – все равно что заказать белое, как лосины Эммонса, платье из оленьей кожи; она чувствовала бы себя в такой шубе индейской принцессой Покахонтас. Привезти шкурки обратно на Запад как они есть значило бы усложнить то, чего она усложнять не хотела. В конце концов они с Бесси сумели из трех шкурок соорудить муфту и меховую шапочку. Остальное она отдала Бесси.
Была еще лосиная голова. Как и бобровые шкурки, она в домашний обиход Милтона никак не вписывалась. Сюзан не переставала удивляться – почему он ее прислал? Возможно, хотел, чтобы жена имела перед собой какую‑то его составляющую, о которой, он считал, ей не следовало забывать; впрочем, это моя догадка, а не ее. Но как с этой головой быть? Где ее в доме ни помести, она была бы там до нелепости чужеродна и вне пропорций. Она бы обесценивала тихую жизнь семьи. Решение повесить ее на балке в хлеву свидетельствовало о том, до чего она была неуместна. Там хотя бы она не попадалась все время на глаза. Отцовские друзья, Сюзан заметила, проявили к ней известный интерес, и дважды она увидела, как Джон Грант стоит и смотрит на нее с таким выражением на темном хмуром лице, словно сомневается в ее подлинности.
Одной цели эта голова послужила: Сюзан воспользовалась ею, чтобы внушить Олли идею отца, которого он совершенно позабыл. Возможно, на какой‑то особый лад, знакомый дикарям и детям, он думал, что это и есть отец. Вот почему она накануне их отъезда на Запад повела его на нее посмотреть.
