Концертмейстер - Замшев Максим (лучшие книги онлайн TXT) 📗
С дедом они договорились, что в следующий раз он ему обязательно что-нибудь поиграет из того, что недавно разучил. Тому не терпелось послушать Арсения. Правильно ли развивается его талант? Никакая сценобоязнь не вечна. Когда она пройдет, главное — не пожалеть, что упустил что-то в подготовке. Лев Норштейн относился к тому типу людей, в которых некоторая наивность не сдается даже самому негативному опыту, без этой наивности их личность заболевает, скукоживается, теряет себя. Лев Семенович обещал договориться, чтобы им для этого открыли одну из аудиторий Гнесинского института. Арсений не сомневался, что дедушка все устроит. Старого Норштейна в Гнесинке уважали. Условились приблизительно на середину августа. Светлана Львовна в это время собиралась с Димкой в Ялту, а значит, предстоящему свиданию не надо будет придавать излишней таинственности.
Ни тот ни другой даже не обмолвился о том, что Арсений может зайти домой, на Огарева, и поиграть деду там. В отсутствие матери и брата его появление дома сродни воровству…
Арсений огляделся и понял, что он находится совсем недалеко от Гнесинского института, который так и не стал ему родным, хотя и претендовал на это. Но именно в этих стенах к нему явилась его сценическая болезнь, и здесь же он собирался с ней бороться и конечно же побороть ее. Когда он первый раз испытал ужас навязчивого кошмара падающей крышки, он испугался, но все же оставил себе маленькую лазейку: вдруг это только из-за усталости, переутомления, вдруг это ни к чему не приведет серьезному? Но когда это раз за разом повторялось, причудливый и безжалостный диагноз утверждался в сознании, как утверждается отрицательное мнение о человеке. Окончательно и бесповоротно. А потом жизнь погнала его в иные края, в этой гонке бросая его то туда, то сюда: то давала познать головокружительное счастье, то вгоняла гвозди отчаяния по самую шапку. Одно оставалось неизменно: он не мог заставить себя выступить на сцене сольно перед зрителями. Его подсознание вылезало из какого-то темного и пыльного угла и поглощало его целиком, лишая воли, таланта, силы, сковывало все мысли и мышцы.
Профессор Бошнякович! Он помнил наизусть его домашний телефон. Он пошарил в кармане брюк, выудил несколько двухкопеечных монеток. Может, найти телефонную будку и набрать ему? Вдруг он дома? Если предложить повидаться? Но зачем? Из Ленинграда он никогда не звонил ему. Теперь это будет выглядеть дико. Ведь свое бегство в Ленинград он толком и не обсудил с ним. Лишь поставил в известность. Тот интеллигентно заверил, что сделает все возможное для перевода. Не подал виду, что ему это неприятно и не входит в его планы. Нельзя было так с ним! Профессор ждал чего-то другого. Ведь они быстро сблизились, он вошел в его положение, принял как данность его гневный уход из консерватории, встал на его сторону, собирался вместе с ним двигаться дальше. А он мало того что не оправдал его надежд на первом же классном концерте, так еще и не удостоил его благодарного прощального разговора. Извиняет ли его, что он тогда был не живее робота, а требовать от робота большего, чем просто передвижения или исполнения необходимых функций, чаще всего бессмысленно? По крайней мере, объясняться на этот счет уже поздно.
Улица Воровского, если идти по ней от Арбатской площади, по правой стороне, имеет вид совершенно византийский. Высотка на площади Восстания видна вдалеке не полностью, ее загораживают высокие доходные дома XIX века, и взгляд упирается в квадратную крайнюю башню, отдельно от всей конструкции смахивающую на византийское сооружение. А молчание фасадов напоминает молчание взятого в плен красноармейцами белого офицера, который скорее умрет, чем разожмет зубы и выдаст ворогам то, чего они от него добиваются.
Арсений подошел к желтому зданию Гнесинки, вдоль него росли не по-городскому пышные деревья, абитуриенты создавали около него веселую суету, о чем-то болтая, стреляя друг у друга сигареты, размахивая портфелями, сумками, инструментами в футлярах и чехлах. Скоро кто-то из них будет прыгать от счастья, что его приняли, а кто-то рыдать, звучно или беззвучно, не увидев свое имя в списке поступивших.
Из распахнутых высоких окон, как обычно, в яростной какофонии выпрыгивали на улицу многообразные звуки.
Задерживаться тут Арсений не стал, свернул на улицу Писемского, в прошлом Борисоглебский переулок. Здесь когда-то жили дедушка, бабушка, мама. Его самого привозили сюда маленького к дедушке и бабушке, когда у снимающих тогда квартиру отца и матери возникали неотложные совместные дела и малыша не с кем было оставить. Что-то потянуло его к тому дому, который ему, несомненно, показывали и раньше, но тогда у него ничего внутри не ёкало. Ведь родным он его ощущать не мог, поскольку не помнил ни секунды, проведенной в нем. Но сейчас его нервы настолько оголились, что любое, даже самое слабое, воспоминание или просто намек на него могли превратиться в нечто первостепенное, крайне значимое, в то, без чего нельзя.
Чем ближе он подходил к двухэтажному строению из светло-зеленого кирпича, тем яснее в памяти звучали рассказы покойной бабушки об их жизни в этом доме. Все это были истории захватывающие, Арсений любил их слушать, заваливаясь на диван в комнате бабушки и деда, там он накрывался пледом и внимал, внимал, внимал. Случалось и мать с дедом за столом вдруг что-то извлекали из недавнего прошлого, какую-нибудь хохму из жизни в «вороньей слободке» и потом долго вместе с бабушкой хохотали, смакуя детали, казавшиеся им умопомрачительными в своей нелепости.
Сейчас, в этот июльский, застывший в духоте день, почему-то всплыли истории о том, как арестовывали кого-то из друзей или соседей, как потом некоторые возвращались, а некоторые нет; тогда, в детстве, он ощущал этот трагизм гипотетически, как заминку на пути ко всеобщему счастью и справедливости, по крайней мере, так следовало из интонации взрослых, а теперь все это неожиданно выуженное памятью впечатление кольнуло его ледяной безвозвратностью потерь, непоправимостью этого горя. В тех разговорах часто мелькала фамилия Гудкова, он слышал ее не только от бабушки, дедушки и мамы, но и от тети Генриетты, с которой мать дружила и куда водила его в гости, предварительно облачив в белую рубашку и черные брючки и предупредив, что с сыном Генриетты Бориской надо обязательно держаться дружески, «потому что он очень хороший мальчик».
Кто же она такая, эта Гудкова? Память, мягко, но настойчиво добиралась до своих же тайников, срывала с них матовую пленку, рассматривала на свету их содержимое, отбирая нужное именно сейчас. Гудкова жила где-то рядом, у нее собирались разные люди, и мама, совсем еще юная, до знакомства с отцом там бывала, а потом многих из участников этих сборищ арестовали. Все боялись, что уведут и саму Гудкову, но она вышла замуж за французского дипломата и уехала с ним во Францию. Бывал у Гудковой и композитор Лапшин. И вроде как все в какой-то момент узнали, что он доносил в органы, и стали презирать его за это. Но дед говорил, что не верит в это. Не мог Лапшин быть стукачом. Не тот он человек. У деда была пластинка с музыкой Лапшина. Арсений как-то попросил его поставить ее. Они послушали квинтет для кларнета и струнных. Красивая музыка, плотная, цельная, решил тогда Арсений, но как-то не увлекает. Лапшин, Лапшин… Генриетта с мамой тоже вспоминали его, говорили, что Алик был очень больной и очень странный, хорошо, что он достался Таньке, а не Гудковой. Гудкову все называли только по фамилии. Как, интересно, ее звали?
Отец в разговорах о Борисоглебке и «вороньей слободке» никогда не участвовал, как помнил Арсений. Почему? Надо спросить у него сегодня. Хотя, может, и не стоит. Упоминания о том времени, когда у них с мамой все было хорошо, его наверняка расстроит. Он и так не без труда решился на эту поездку. Стоит поберечь его. Куда он без него?
Арсений легко нашел дом, спрятавшийся чуть в стороне от проезжей части. Здание теперь ничем не напоминало жилое. Видимо, последние жильцы съехали отсюда уже давно, а дом превратили в какое-то учреждение. Арсений подошел ближе, прочитал вывеску: «Институт курортологии. Филиал». Ну что же, филиал так филиал. Не очень оживленный, видать, филиал. На двери висел непомерно огромный замок, будто это был не филиал медицинского учреждения, а какой-нибудь вещевой склад. Все попытки представить, как здесь жили дедушка с бабушкой и мамой, успехом не увенчались. Из этого места что-то безжалостно выкорчевали, и взгляду не за что было зацепиться, чтобы воображение смогло затеять какую-нибудь игру.
