Бруклинские ведьмы - Доусон Мэдди (читаем книги TXT, FB2) 📗

— Король выпечки, шеф чизкейков… у вас множество титулов.

— На День благодарения я предпочитаю пироги. Они как-то больше подходят к случаю.

Он раскатывает на столе тесто, а я принимаюсь крошить морковку и сельдерей на салат. Чуть позже я расхрабрилась, ведь терять-то нечего, а может, оттого, что знаю — через месяц я буду дома, а Патрик уедет в глухую глубинку Вайоминга.

— Мне хотелось бы знать, что с вами случилось, — аккуратно спрашиваю я. — Я уже рассказала вам о себе все щекотливые подробности, а теперь мне нужно узнать о вас. Пожалуйста, расскажите мне.

— Многие не знают, что настоящий секрет правильной корочки пирога заключается в том, что пекарь не может ни с кем разговаривать, пока его печет.

— Не отшучивайтесь. Мне нужно узнать. Есть кто-то, кто вас любит? Вы едете в Вайоминг потому, что среди этих двадцати восьми человек есть один, который любит вас и хочет, чтобы вы к нему вернулись?

Патрик вздергивает подбородок, и на миг кажется, что никакого ответа не будет, но потом он вздыхает. Может, его замучила моя настойчивость, но я почему-то предпочитаю думать, что это Бликс заставляет его со мной разговаривать — Бликс, которая действует из загробного мира.

— Она умерла, — говорит он наконец. — Женщина, которую я любил, умерла.

Его слова повисают в воздухе. Я сглатываю и прошу:

— Пожалуйста, расскажите мне.

Молчание затягивается, и я думаю, что Патрик решил полностью меня игнорировать. Потом он снова вздыхает и начинает сбивчиво, поспешно, может быть, потому, что ему кажется, будто так оно будет не настолько тяжело.

— Четыре года назад. Утечка газа. — Патрик не сводит глаз с окна. — Мы вместе были в мастерской. Я работал над скульптурой. Она заканчивала картину. Она вышла сварить кофе, чиркнула спичкой у плиты, и произошел взрыв. Синий свет, он залил всю комнату. Я посмотрел, а она горит. Она была в огне, и ее было никак оттуда не вытащить.

Патрик прерывается, смотрит прямо на меня.

Я стоял в другом конце комнаты, но, помню, побежал к ней, тяну в сторону… хватаю одеяло, набрасываю на нее. — Он вытягивает руки, растопыривает пальцы. Я вижу шрамы, заплатки, рубцы. — Это, хотите верьте, хотите нет, медицинское чудо. По какой-то причине с Аннелиз чуда не случилось. Только со мной. Хоть я и не хотел чуда. — Он расплющивает тесто ладонью. — Чего я хотел, так это умереть вместе с ней.

Я стараюсь держаться очень ровно. Как будто он — дикий зверь, которого мне не хочется спугнуть слишком сильным сочувствием, слишком явным состраданием. У меня такое ощущение, будто я покинула свое тело и наблюдаю за происходящим немного со стороны. Может, Бликс сделала бы так же, чтобы с этим справиться.

— Очень долгое время я хотел только смерти, больше ничего. Вместо этого меня оперировали. Тринадцать раз. Мне выплатили деньги. Я потерял свою любовь, свое искусство, я не мог даже смотреть на свои старые скульптуры без рвотных позывов, но, очевидно, общество считает, что за такие потери полагаются финансовые выплаты. И из типичного бедного, голодного, счастливого художника я превратился в богатого человека, у которого в этом мире нет ничего из того, что ему действительно нужно.

Подходит Бедфорд, он кладет на пол перед Патриком свой резиновый мячик, и Патрик гладит пса по голове, чешет за ушами. Он действительно улыбается Бедфорду.

— А когда появилась Бликс? Вы были с ней знакомы до несчастного случая?

— Серьезно, Марни? Нет, правда, нам обязательно об этом разговаривать? — Он переводит взгляд обратно на тесто. — Бликс как-то нашла меня на Манхэттене. Уже после того, как… сильно после. Я был при деньгах, жил в роскошном отеле, каждый вечер заказывал еду в номер, напивался до смерти, ну или пытался. Я ходил к психотерапевту, и она сказала, что мне пора бы снова посмотреть на произведения искусства, попытаться с ними подружиться. «Искусство, — сказала она, — не причиняло вам боли. Не исключено, что оно сможет вас вылечить. Вы должны дать ему шанс». И вот я пошел в музей современного искусства, вернее, подошел к нему и пытался заставить себя войти. Делал пять шагов внутрь, а потом разворачивался и шел обратно. Потом уговаривал себя, снова заходил, разворачивался и выходил. И так пять раз, туда-сюда, туда-сюда. И вдруг услышал голос: «Вы изображаете человека, который привязан к невидимой резинке? Это такая инсталляция перед музеем? Потому что если так, то я тоже участвую». Мне тут же захотелось убить того, кто это сказал, кем бы он ни был, но потом я увидел старушку в безумных одеждах, с взъерошенными волосами и добрыми, участливыми глазами. «Здрасьте, я Бликс», — сказала она. Вы же знаете, как это у нее выходит, как ее глаза заглядывают прямо в душу! Ох, господи! Никто раньшe так на меня не смотрел. «А может, — сказала она, — у вас внутри есть что-то, на что вы не в силах смотреть». Она просто глядела на меня, человек на человека. Как будто не видела всех этих моих шрамов. «Может, у вас внутри есть что-то, на что вы не в силах смотреть». — Он качает головой, вспоминая.

— Ого, — говорю я.

— Да. В общем, она берет меня за руку — за руку, которая, чтоб вы знали, еще болела, но Бликс не знала о боли, — и мы вместе идем попить кофе. Я слишком измотан, чтобы с ней спорить. Я был словно загипнотизирован или что-то в этом роде. Она приводит меня в темный ресторан, как будто инстинктивно знает, что мне требуется, там полумрак, и мы садимся в дальний угол. И она говорит: «Рассказывайте». И в общем… я рассказал ей кусочек моей истории. А ей захотелось услышать ее всю целиком. Вначале я отказывался, но потом из меня полились слова. Я тогда в первый раз рассказал свою историю целиком. Про пожар, про операции, про психотерапевта. А она выслушала меня и сказала, что мы должны пойти в музей вместе. Мы так и сделали.

— А дальше?

— Мы еще даже не добрались до картин, когда какой-то ребенок увидел меня и начал орать, но старушка Бликс… ну, она вообще не обращала на все это внимания. Взяла меня под руку и провела по музею. Она была готова ко всему, что бы ни случилось. И мне передалась ее уверенность, я прямо чувствовал, как она перетекает в меня. После этого мы стали встречаться каждую неделю. Мы больше не ходили в музей, где на меня таращились люди. Она приходила в мой помпезный гостиничный номер, где и горничные, и еда с доставкой, и все на свете, мы сидели там и болтали. О жизни, об искусстве, о политике. А потом однажды она сказала мне: «Послушай, мне нравится, как ты выглядишь, но ты как-то херово распорядился своей жизнью и тратишь ее впустую. Это вредно и опасно для здоровья. Перебирайся-ка в мой дом. В Бруклин. Будешь с людьми». Ну, я и перебрался.

Заметьте, я вовсе не хотел быть с какими-то там людьми, и человеческое общество казалось мне большим недостатком, но у меня появились Хаунди, Джессика и Сэмми. И Лола. Пять человек, включая Бликс. Столько я мог осилить. Я нашел эту работу с описанием симптомов. Потому что мне хотелось что-то делать. Решил, если займу себя чем-то, стану думать о других людях и об их болезнях, то отвлекусь. И это сработало. Я остаюсь в стороне от внешнего мира, от детей, которые вопят, когда видят меня, я не выхожу, мне незачем. Чего бы мне выносить свое уродство наружу, к людям, которые пялятся на меня и заставляют чувствовать себя страшилищем?

— Но Бликс… Бликс считала, что это нормально? То, что вы не выходите?

— И да и нет. Она не мешала мне жить своей жизнью, и я любил ее за это, а когда она заболела, я не говорил: «Поезжай в больницу, пусть там займутся твоей опухолью и удалят ее», потому что знал, она этого не хочет, да и с чего бы ей? И она не говорила мне: «Почему ты не пытаешься снова заняться творчеством? Почему не ходишь на нормальную работу, не общаешься с людьми?» Мы друг на дружку не давили. Я знал, что она не хочет, чтобы ей делали операцию, а она знала, почему мне нужен покой, чтобы прийти в себя.

У меня появляется предательская мысль. Я думаю, что, может, для Патрика было бы лучше, если бы, скажем, Бликс чуть-чуть подталкивала его в сторону нормальной жизни. Не сразу, конечно — наверняка вначале все силы ушли на то, чтобы заставить его хоть немного вынырнуть из своего горя и переехать в Бруклин. Потом, в какой-то момент.