Книга Мануэля - Кортасар Хулио (читать книги онлайн без регистрации TXT) 📗

– Мы – изобретательные аргентинки, – сказала Гладис, – мы час за часом занимаемся смелым и еще не опубликованным комбинированием нескольких консервных банок, которые имеются на кухне, да только я вижу, что благодарности за женскую помощь от вас не дождешься. Смотри, что отыскала Сусана в газете, Моника и Людмила прилагают героические усилия, чтобы осуществить это на практике, а вы, как всегда, только грубите.

– Пока я что-то не видел этих хваленых незаменимых сандвичей, – сказал Эредиа.

– Потому что нет ни говяжьего мяса, ни курятины, – прорычала Сусана, – и в таком случае, скажи на милость, что можно обжаривать. Виноват Люсьен, а главное, его мамаша, она, наверно, еще большая скупердяга, чем он, холодильнике было только полбанки сгущенки да заплесневелая колбаса.

– Уверен, что Гаду дадут двойную порцию, чтобы потом не говорили о моральных пытках, – сказал Оскар, – не думайте, что я не видел, как эти дамы ходили наверх с тарелочками, здесь, видите ли, есть родные дети и пасынки, че.

Вошел Маркос, поговоривший по телефону, и сделал знак Патрисио и Оскару, проблема обжаренных сандвичей вмиг была забыта: откуда-то из Латинского квартала сообщили то, чего можно было ожидать, – Ихинио лично и столь же лично комиссар Пиллоден, вот сволочи.

– Они уже знают, ясно, – сказал Патрисио. – В любую минуту могут появиться здесь, старик.

– Но что будут делать французы? – спросил Оскар, которому вовсе незачем было это знать.

– Французы явятся раньше, – сказал Эредиа, у которого была франкофильская жилка.

– Одно из двух, – сказал Маркос, – либо они предоставят муравьям самим управляться, а потом придут считать потери, либо по дороге встретятся с ними и представят дело как торжество порядка над дикостью слаборазвитых племен, намеренных превратить французскую почву в арену для своих драк.

– Будет первое, – сказал Ролан.

– Bien s?r [149], – подтвердил Люсьен Верней.

– Я тоже так думаю, – сказал Маркос, – поэтому attenti [150] к окнам. Вот такой расклад, теперь надо Гада беречь, как невесту, и это мне совсем не нравится. Позвони Рене, машина, чтобы его забрать, уже должна была быть здесь.

– В четверть девятого, – сказал Ролан, посмотрев на : часы, – а теперь пять минут девятого.

– Невестушку уже предупредили, – сказал Люсьен Верней, – и, похоже, она выслушала новость с явным удовольствием. Он надел пиджак и сказал, что, несмотря ни на что, он не может жаловаться на обращение, если только под конец они чего-нибудь не напортят.

– Ему трудно отвыкнуть от своих привычек, – сказал Маркос, – проблема в том, чтобы Рене добрался сюда, муравьи, наверно, кишат везде после pow-pow [151] Муравьища и Пиллодена.

– Еще не доказано, что Муравьище знает, где мы находимся.

– Молодость, молодость, – пробормотал Эредиа, глянув на Оскара с нежностью и сожалением. Тут появился один из тех скорее бесполезных мостиков, которыми всегда пользовался мой друг на развилках, он был растерян и огорчен, потому что ему тоже хотелось присутствовать при этих дурацких разговорах, но ничего не попишешь, среди всего прочего тут появился, например, я после отнюдь не комфортабельной поездки в метро, в гуще едущих с работы конторских служащих, символически представленных неким стариком, который начиная со станции Люксембург тыкал мне в ребра ручкой зонтика, возмущаясь толпой едущих в полседьмого, и вот, наконец, на станции Антони я был извергнут вместе с сотнями других сперматозоидов, спешивших оплодотворить каждодневное яйцо – туннель на выход, и очутился в неизвестном мне районе Большого Парижа, усталый и изрядно хмельной, прокручивая в уме нечто вроде стихотворения, на авторство коего мог бы претендовать вагон, задававший ритм, и чувствовал я себя полным кретином, приближаясь к тому, что могло оказаться неким определением или другим черным пятном, а может, и роковой виной, если мое появление в этом доме совсем не в интересах Бучи. В общем, примерно так: была надежда на то, что я почувствую себя лучше, а когда спускался по лестнице, идя от Лонштейна, даже предчувствие неизбежной встречи и одновременно все еще Франсина, я воображал ее в ее квартире, она смотрится в зеркало в спальне, голая или в одних трусиках, смотрится без особой причины, просто так, спрашивая себя, позвонит ли Андрес, действительно ли он решил ехать в Веррьер, а на ночном столике транзистор, поп-музыка и время от времени сообщения о похищении координатор по латиноамериканским делам и о принятии ультиматума Поедет, конечно же, поедет, если был способен назвать мне это место, если играет вот так с огнем, поедет, потом что любит ее и не может примириться с утратой, хотя сам то думает, будто едет туда ради других, нечистая совесть не может совладать с ревностью, он поедет, потому что хочет еще раз увидеть ее, вдали от нее и в одиночестве ему тошно, а Людмила в это время подвергается опасности, и черт побери, я, конечно же, ехал из-за этого, но не только из-за этого, малышка, ты забываешь про Фрица Ланга, он все больше давит, будто здоровущий ком в желудке там кто-то хочет с вами поговорить, кто-то в той комнате так что не только из-за тебя, полечка, есть еще Фриц Лан и некий мелкий буржуа со своим спазмом в желудке, тот, который насмехался над протестами в кинотеатрах и в кафе, над горелыми спичками, и вдруг все это стало Людмилой и даже много больше, словно то черное пятно, понимаешь ли, да вот беда, ничто и никогда не способно оторвать меня от меня самого, от человека, который слушает free jazz и будет спать с Франсиной, соблюдая церемониал, не одобряемый молодыми маоистами, здесь любовь к ритуалу, наслаждение от высшего напряжения в крови, эгоизм всякой идеальной статуи, рисунок, завершающийся на последнем своем завитке, мелкий буржуа против всех этих Гомесов и Люсьенов Вернеев, желающих сделать революцию ради спасения пролетариата, и крестьянства, и порабощенных колонизаторами, и отчужденных от собственности, ради освобождения их от того, что они столь справедливо называют империализмом, но потом, потом, ведь есть страны, где живут в «потом», где летают на Луну, и на Марс, и на Венеру of all places [152], там отчаянно трудились, чтобы совершить и упрочить революцию, и живут уже в «потом», пятьдесят лет живут, и, однако, сегодня раввиичик,

глядя на меня с иронией, порожденной в нем Пятикнижием, и диаспорой, и четырьмя сотнями погромов, глядя на меня, меж тем как ЗАВЕРШЕНИЕ СУДА НАД БУКОВСКИМ СЕМЬ ЛЕТ ТЮРЬМЫ ЗА РАСПРОСТРАНЕНИЕ ИНФОРМАЦИИ НЕБЛАГОПРИЯТНОЙ ДЛЯ СОВЕТСКОГО СОЮЗА и Солженицын, бормочущий над гробом Твардовского слова, от которых потекли бы слезы по щекам мумии Ленина, да ведь СОВЕТСКАЯ МУМИЯ НЕ ПЛАЧЕТ (конечно, потому что она советская), тогда Маркос, этот флегматичный кордовец, глядя на меня как бы издалека, говорит, ну разумеется, брат, потому-то и надо начать сызнова, история не повторяется, или, во всяком случае, мы не позволим ей повториться, и Патрисио одобрительно и Гомес убежденно, ну ясно, яснее ясного, хотя Гомес, да, именно Гомес, и Ролан, и Люсьен Верней, они из тех, которые повторят-таки историю, они приезжают издалека, готовы пойти на смерть ради революции, все отдать, но когда наступит «потом», будут повторять те же эпитеты, что закончились семью годами тюрьмы для Буковского, который когда-нибудь где-нибудь будет зваться Санчес или Перепра, они воспрепятствуют свободе более глубокой, той, что я по-буржуазному называю индивидуальной, и, конечно, mea culpa [154], но, по сути, это одно и то же – право слушать free jazz, если хочется и если это никому не во вред, право спать с Франсиной по тем же причинам, и я боюсь, меня страшат Гомесы и Люсьены Верней, они тоже муравьи, но в нашем стане, они фашисты революции (постой, че, тебя что-то заносит, видно, в водке Лонштейна был пентотал или что-то вроде), а вот, наверно, и улица, ведущая в Веррьер, если только чертеж Лонштейна не вполне фантастичен, он мне запретил кого-либо спрашивать, чтобы не возбуждать нездоровых подозрений, и он прав, значит, надо свернуть направо, и, вероятно, в одной из этих вилл, ибо, хотя кругом царит мрак, как сказал поэт, мы придем в заветную гавань, да вот закавыка, тут развилка, а раввинчик нарисовал только одну улицу, прямо-таки Эдипова развилка – предстоит великое решение, налево или направо, пожалуй что налево, если учесть, что природа подражает искусству, и она наверняка приведет меня в зловещий лес, где заговорщики прячут свою жертву, здесь некое подобие пути инициирования, тебе, Зигфрид, не избежать выбора, от тебя зависит, пойти по пути жизни или смерти, Людмила или дракон, и все это зачем, скажите на милость, хотя да, все ради Людлюд и также ради Маркоса, хотя в животе у меня спазмы, все ради этого безумного и этой безумной, заблудившихся в сне похлеще, чем тот, о Фрице Ланге, в сне дневном, который закончится враз и окончательно, братец, хотя покамест тут и Фриц Ланг, раз этот кретин приехал в метро и сует свой нос именно туда, куда его никто не приглашал, а за это дорого платят, во всяком случае, не ради Гомесов, или Роланов, или Люсьенов Вернеев, а только лишь потому, что завещание написано и подписано и мелкий буржуа, на свой дерьмоплевый и понософормный манер, как сказал бы раввинчик, ищет для себя выход или, что то же, вход, и все это нисколько не смягчает всяческих Гомесов, бедный панамец, вот уж, наверно, и не снится ему, что я превратил его в образ самого мне ненавистного, в образ людей, которые звонят в мою квартиру в середине моцартовского квинтета, не дают спокойно читать дневник Анаис Нин или слушать Джонни Митчелл, бедный Гомес, он же такой добряк, но чем станет завтрашний Гомес-Робеспьер, если Буча победит во всех смыслах, если они совершат свою необходимую и безотлагательную революцию, в общем, свернем налево, хотя кругом царит мрак, о мой любимый Хуан де ла Крус, сладостный поэт моих сладостных диванных досугов, идем вперед, хотя кругом цари мрак и муравьи готовят свои пушки, старое танго моего детства, драчун с окраины, «сверкнули пушки, и бедный драчун упал», поди знай, помнит ли кто-нибудь это танго от которого я, мальчик, плакал, плакал, уткнувшись в латунную зеленую трубу граммофона, ах, долгая жизнь, сколь ко в ней прекрасного и гнусного, жизнь аргентинца, обреченного понимать, да, понимать, вот только черное пятно ибо его ни мадам Антинея, ни муха в виски, ни плач Франсины, ах, черт возьми, почему ты мешаешь мне понят резоны этого идиотского поступка, этого дурня, который бредет, чертыхаясь и дрожа, чтобы быть тем, кем должно быть, но, конечно, не счастливым, о нет, это исключено – либо будет еще одним покойником больше, либо опоздаю, либо меня поднимут на смех, либо Маркос посмотрит на меня, словно спрашивая, какого черта-дьявола ты приперся, куда тебя никто не звал, да что угодно, кроме счастья, оно осталось на улице д'Уэст э кресле с бутылкой виски под рукой, с пластинкой Ксенакиса и книгами, знай слушай да читай, все было для меня и ради меня, кроме счастья, вот грянет Буча с вполне предсказуемыми последствиями, но отнюдь не счастьем Эредиа, и Людмилы, и Моники, всех тех, кто идет до конца, глядя вперед, детей Че, как сказал кто-то, будет куча дерьма или букет цветов, но не счастье для мелкого буржуа, который не хочет, не желает отказаться от того, что намерены вымести железной метлой всякие Мао и Гомесы, и который, несмотря на все, иди пойми, ради какого черта, ради какой прихоти, ради какого черного пятна распроблядской матери бредет по этой дороге, ведущей к роще, к другому, мало-помалу приближающемуся черному пятну, и теперь проблема в том, чтобы разобрать чертеж Лонштейна, – сперва поворот, потом пересечение дорог, сворачиваешь направо и входишь в заросли деревьев, там среди кустов шале, что и говорить, очень идиллическое, дышащее ночными ароматами, Людмилой, умопомрачительной красотой. О, как хочется упасть в канаву, отоспаться во хмелю до утра, записать строки, рождавшиеся, когда я терпел тычки зонта того старика в метро