Над кукушкиным гнездом (др. перевод) - Кизи Кен Элтон (книги бесплатно без регистрации полные .txt) 📗
— Конечно, мисс Вредчет, вполне верятно, что это так… Однако до нас дошли слухи, как проходили ваши встречи с Макмерфи там, наверху, и, судя по всему, он не испытывал никаких трудностей в установлении контакта с вами.
Все в комнате засмеялись; это ее совсем сбило с толку, и она заговорила о другом.
Ей стало ясно: пока Макмерфи наверху и пациенты не видят, как она его обрабатывает, он вырастает все больше и больше, превращаясь почти в легенду. Трудно представить себе человека слабым, если он находится вне вашего поля зрения. Это она поняла и решила вернуть Макмерфи в отделение. Пусть пациенты сами увидят, что он так же уязвим, как и любой другой. Он перестанет выглядеть героем, когда изо дня в день будет сидеть в дневной комнате апатичный и невменяемый после очередного электрошока.
Пациенты предвидели это, а также и то, что здесь, в отделении, на глазах у всех, она начнет подвергать его электрошоку с такой скоростью, что он не будет успевать приходить в себя. Поэтому Хардинг, Скэнлон, Фредриксон и я обсудили это и решили убедить его, что для всех будет лучше, если он сбежит из отделения. К субботе, когда его привели обратно в отделение, — он вошел в дневную комнату танцующей походкой, как боксер на ринг, сцепив руки над головой и сообщая, что чемпион вернулся, — план у нас уже был разработан. Дождемся, пока стемнеет, подожжем матрац, а когда прибудут пожарные, толпа вынесет его за дверь. План показался нам отличным, мы были уверены: Макмерфи не откажется.
Но мы не подумали, что именно в этот день он собирался тайно провести в отделение Кэнди, ту самую девушку, к Билли.
Макмерфи вернулся назад в отделение около десяти утра.
— Весь в моче и уксусе, приятели. У меня проверили и прочистили свечи, теперь искрюсь, как катушка зажигания в модели Т. Когда-нибудь пробовали подсвечивать такими катушками тыквенные маски? Взззззз! Хорошо можно подшутить!
И отправился гулять по всему отделению, большой, как никогда. Опрокинул ведро с грязной водой под дверью в дежурный пост, шлепнул кусок масла на носок белой замшевой туфли черного коротышки, причем черный этого не заметил, и весь обед давился от смеха, пока масло таяло и туфля черного приобретала цвет, который Хардинг описал как «желтый, наводящий на неприличные мысли». Каждый раз, когда Макмерфи оказывался рядом с медсестрой-практиканткой, та взвизгивала и, почесывая бок, устремлялась от него подальше.
Мы рассказали ему, какой разработали план его побега, но он сказал, что спешить не надо, и напомнил о свидании Билли.
— Мы же не можем допустить, чтобы парнишка Билли расстроился, не так ли, приятели? Не сейчас же, когда он решил поставить на кон свою девственность. Если нам все удастся, получится неплохая вечеринка. Назовем ее моей прощальной вечеринкой.
В эти выходные должна была дежурить Большая Сестра: не хотела прозевать его возвращение. И она решила, что нам непременно нужно собраться и кое-что обсудить. На собрании она опять начала разговор о более радикальных мерах и настаивала, чтобы доктор прислушался к этому «прежде, чем будет слишком поздно, и пациенту уже ничем не поможешь». Но Макмерфи так вертелся, подмигивал, зевал и громко рыгал в течение всего ее выступления, что в конце концов она смолкла, после чего он окончательно уморил доктора и пациентов, заявив, что согласен с каждым ее словом.
— Знаете, док, может, сестра и права. Посмотрите, ведь никакой пользы от этой пары жалких вольт. Может, если напряжение удвоить, начну принимать восьмой канал, как Мартини; так надоело лежать в постели и бредить по четвертому одними новостями и погодой.
Сестра прокашлялась и попыталась снова взять собрание в свои руки.
— Я не имела в виду очередную порцию шока, мистер Макмерфи.
— Простите, не понял.
— Я имела в виду… операцию. Совершенно простую, уверяю вас. У нас уже есть положительный опыт в проведении таких операций, когда удавалось ликвидировать агрессивные наклонности у некоторых враждебно настроенных больных…
— Враждебно настроенных? Мэм, я же дружелюбен, как щенок. Уже вторую неделю не вытряхиваю душу из санитаров. Нет никаких причин, чтобы резать меня сейчас, разве не так?
Она одарила его улыбкой, в которой можно было прочитать сочувствие.
— Рэндл, резать ничего не…
— И кроме того, — продолжал он, — какой толк отрезать их, если у меня еще одна пара в тумбочке.
— Еще одна… пара?
— Док, одно большое, как бейсбольный мяч.
— Мистер Макмерфи! — Ее улыбка лопнула, как стекло, когда она поняла, что над ней издеваются.
— А второе, док, можно считать вполне нормальным.
Он продолжал в таком же духе до самого отбоя. В отделении царило праздничное, ярмарочное настроение, все шепотом обсуждали возможность погулять, если девушка принесет выпивку. Каждому хотелось поймать взгляд Билли, при этом улыбнуться и подмигнуть ему. А когда мы стали в очередь за лекарством, Макмерфи подошел к маленькой медсестре с распятием и родимым пятном и попросил парочку витаминов. Она удивилась, сказала, что не видит причины для отказа, и дала ему несколько таблеток размером с птичье яйцо. Он положил их в карман.
— Разве вы не собираетесь их принимать? — спросила она.
— Я? Конечно, нет. Мне витамины ни к чему. Это для Билли. Кажется, в последнее время он что-то зачах, — наверное, кровь застоялась.
— Тогда… почему же вы не отдадите их Билли?
— Отдам, крошка, отдам, но я думал, ночью они ему больше понадобятся, — и направился в спальню, обняв Билли за покрасневшую шею, подмигнув Хардингу и ткнув меня в бок своим большим пальцем, а сестра так и осталась стоять с широко открытыми глазами, и вода из графина лилась ей на ногу.
Нужно знать, что собой представлял Билли. Хотя на лице у него имелись морщины, а в волосах седина, напоминал он мальчишку: конопатый, с неровными зубами и оттопыренными ушами, каких часто рисуют на календарях босыми, они обычно волочат на кукане рыбешек и насвистывают себе под нос что-нибудь веселенькое. На самом деле он был совсем другим. Когда он стоял рядом с остальными, удивительно, но оказывалось, что он ничуть не меньше других, а если приглядеться, то и уши у него были нормальные, и зубы, и никаких веснушек, да и вообще ему было за тридцать.
Однажды я слышал, как он назвал свой возраст, по правде говоря, я это подслушал. Он разговаривал со своей матерью. Она работала в регистратуре, такая плотная, хорошо сложенная дама, которая каждые несколько месяцев меняла цвет своих волос с белого на голубой, потом на черный и снова на белый; говорили, что она и Большая Сестра — соседки и большие приятельницы. Всякий раз, когда мы куда-нибудь шли через вестибюль, Билли приходилось останавливаться и наклонять свою пунцовую щеку над стойкой, чтобы она могла запечатлеть на ней поцелуй. Нам было так же неловко, как и ему, поэтому никто, даже Макмерфи, над ним не подтрунивал.
Однажды днем, уже и не помню когда, нас вели на прогулку, и мы задержались в вестибюле: ждали, пока один наш черный звонил по телефону своему букмекеру. Мы расположились кто в вестибюле на больших пластиковых диванах, кто на полуденном солнце снаружи, и мать Билли, воспользовавшись случаем, оставила свою работу, вышла из-за стойки, взяла сына за руку и села с ним на траву неподалеку от меня. Она сидела прямо, плотно обтянутая на сгибах, вытянув вперед короткие ноги в чулках цвета копченой колбасы, а Билли лег рядом, положив голову ей на колени, и она щекотала его ухо одуванчиком. Билли говорил о том, что нужно было бы жениться и поступить в колледж. Мать щекотала его одуванчиком и смеялась над такой глупостью.
— Милый, у тебя еще масса времени. Вся жизнь впереди.
— Мама, мне т-т-тридцать лет!
Она засмеялась и пощекотала ему ухо одуванчиком.
— Милый, неужели я похожа на мать такого взрослого мужчины?
Она посмотрела на него, наморщив нос, приоткрыла губы, чмокнула, и я подумал, что она вообще не похожа на мать. Я тоже не верил, что ему уже тридцать, и только позже, как-то подобравшись к нему поближе, увидел дату его рождения у него на браслете.
