Театр тающих теней. Конец эпохи - Афанасьева Елена (читать книги онлайн бесплатно полностью txt, fb2) 📗
Два этажа вниз по чугунной лестнице в «обезьянник» – тусклый коридорчик, день и ночь освещенный одной почерневшей электрической лампочкой. По правой стороне комнат нет, глухая стена, по левой – бывшие комнаты елисеевской прислуги, которые теперь заняли Грин, Пяст, Тихонов и Сева Рождественский, Лёва Лунц. К нему в комнату и набились стащившие у Муси бумагу «Серапионовы братья».
Анна стучит в дверь. «Серапионы» притихли. Только что крики стояли на весь обезьянник. Еще раз стучит.
– Это Анна. Меня Муся к вам за бумагой послала.
Имя Муси как волшебный пароль открывает дверь.
– У нас теперь, знаете, Анна, эстетическое размежевание. «Серапионы» против «Цеха поэтов». Приходится прятаться, чтобы наши художественные декларации не увели! Повторяют слово в слово! – объясняет сидящий на стопке книг Миша Зощенко.
Узкая комната в одно окно на уровне земли темного двора-колодца. В этих комнатах «обезьянника» вечный мрак и подвальная сырость! Как здешние жильцы не болеют только! Влажность в воздухе, как в ботаническом саду в павильоне для тропических растений или в зоологическом для обезьян. Может, этот коридор оттого «обезьянником» и прозвали. Надо будет у Ефима спросить.
Услышав, что надобно печатать объявления о панихиде по Блоку, хозяин комнаты Лёва извлекает пачку бумаги из-под матраса и отдает.
– Помочь донести?
Анна думает, что для юного Левы и его друга Вовы Познера она в свои тридцать два, наверное, старухой кажется. Воспитанные мальчики знают, что старшим надо помогать.
Анна машет головой.
– Вы над соседом Грином потешаетесь, а он лучше с бумагой придумал! Обошел подвалы банка и собрал старые конторские книги на черновики! И Тихонова с Рождественским научил. Вот вы с ним ругаетесь, он вам и не сказал. Так что в подвал идите! – Выходит и быстро захлопывает за собой дверь.
И не поймет, что случилось? Темнота полная. И без того закопчённая лампочка за несколько минут, что Анна провела в комнате Лёвы, окончательно закоптилась и перестала светить? Или перегорела так некстати. Не видно ничего. Не попасть бы по ошибке к Грину, говорят, он дрессирует тараканов. К тараканам никак не хочется!
На ощупь, держась за глухую правую стену, Анна движется к чугунной лестнице.
В этом заплесневелом подвале совершенно невозможно нормально дышать! Даже елисеевские слуги, преданно ждущие хозяев, после создания ДИСКа быстро съехали в присоединенные к квартире меблированные комнаты, в сыром подвале не остались. И Лёве, и другим писателям нужно оттуда съезжать, заболеют. Невозможно здесь дышать.
Держась за влажную от сырости стену, Анна доходит до чугунных перил. Светлее не становится, а она надеялась на свет из кухни. Темно. И страшно. Хоть кричи Лёве и Вове Познеру, чтобы вышли проводить. Но глупо кричать, кто ее здесь тронет? Да и в таком подвале, кричи не кричи, никто не услышит. Муся ее с бумагой, наверное, уже заждалась!
Осторожно ногой в летней туфельке мамы Кирилла, которые ей отдал Леонид Кириллович, она нащупывает первую ступеньку лестницы, делает шаг вверх. Нащупывает вторую ступеньку – еще шаг. Не поскользнуться бы. Лестница крутая, упасть – можно убиться, листы хорошей бумаги для объявлений о панихиде по Блоку разлетятся, в такой темноте не собрать. Еще шаг. Почему же так страшно? И так трудно дышать?
Зачем она сегодня заговорила с Константиниди! Еще и Николаем его называла. Выдала, что обо всем догадалась. Взгляд у него был как тогда, на пристани в Балаклаве, когда кричал, что это он Савву застрелил. И Антипа Второго. И что Антип ему в правую руку впился.
Шрамы от волчьих зубов остаются навсегда. Не спрятать. Не вывести. Если под повязкой Антон Константиниди прячет следы волчьих зубов, значит, это Николай. Деникинский офицер. Застреливший мальчика Савву и волка Антипку.
Еще ступенька. Еще одна.
Должен же быть просвет с кухни, где он?
Еще одна.
Совсем темно, ничего не видно, хоть глаз не открывай. Кто-то, видно, случайно закрыл тяжелую дверь, которая ведет с кухни на эту темную лестницу, почему ее и не закрывают никогда. Но кто-то сегодня закрыл. Кто? И зачем
Еще шаг.
И…
В ее шею в темноте упирается что-то острое.
Нож!
Кинжал или нож.
Или кортик.
Возле ее горла.
Как у горла севастопольского возницы, когда сбежавший из расстрельного конвоя Николай Константиниди запрыгнул в их телегу и приставил кортик к горлу мужика. И ее учил, как держать именно у горла. Чтобы в случае чего сразу живую плоть проколоть.
Возле ее горла кортик Николая Константиниди. Убившего Савву. И знающего, что она догадалась, что он не Антон. Что он не поэт, а офицер из армии врага нынешней власти.
– Попалась!
Никогда Антон не называл ее на «ты».
И Николай не называл.
Всегда – и в прежней жизни на приемах у матери, и в той телеге по дороге из Севастополя в феврале восемнадцатого, когда матросы, догонявшие беглецов на одном авто с тогда еще патлатым Кириллом, по его приказу тыкали штыками в накиданную на телегу рванину, и в девятнадцатом, когда, готовя их с девочками к отъезду, он едва ли не открыто ухаживал за ней – всегда Николай Константиниди был с Анной на «вы». Всегда. Кроме последних мгновений в Балаклаве на пристани. Когда Олюшка увидела трупы Саввы и Антипа в воде.
Теперь откуда-то чуть сверху этот хриплый голос:
– Попалась!
И кортик возле ее горла.
Тяжелая дверь на кухню закрыта. Сам ее Николай и закрыл, чтобы создать на лестнице полную темноту. Коридор внизу пуст. Писатели и поэты сидят по своим подвальным норам – кричи не докричишься. Не услышит никто.
– Думала, я позволю тебе выдать меня?! Разрушить мое дело, которое я так долго в вашей мерзкой большевистской жизни выстраивал…
Сейчас Николай зарежет ее и бросит в этой темноте. Ее тело в полной темноте под этой чугунной лестницей будет лежать, пока разлагаться не начнет и страшным запахом не выдаст ее смерть. Никто ее не найдет. Никто не будет знать, что она умерла.
– …Позволю разрушить все выстраиваемые в вашей власти связи и сломать мой заговор?
Николай шпион? Он и сплел тот заговор, за участие в котором арестован Николай Степанович и профессор географии Таганцев, которого Константиниди подставил вместо себя!
Николай сейчас убьет ее, и она не успеет никому сказать, что главный заговорщик – это он! Что Гумилёва нужно немедленно отпустить, а Константиниди арестовать!
– Думала, одна такая умная! Прицепилась, что я новые стихи в этой убогой «Звучащей раковине» не читаю! Новые не читаю! Я и старые стихи Антошки не помню, ненавижу стихи!
Признался! Проговорился, что он не Антон! Что он Николай! Признался! Но кто, кроме нее, это узнает теперь, когда он ее зарежет и уйдет… Или не зарежет?!
Не может же мальчик Николенька, который с детства вхож в дом ее матери, который всегда проводил каникулы в материнских имениях, который бывал у них на всех праздниках, пел вместе с ней песни, танцевал, держал на руках ее девочек… Не может же этот Николенька зарезать ее, Анну!
Но Савву же застрелить смог.
– Думала, догадалась, и мне конец?! И делу моему конец? Как бы не так! Не для того я брата родного убил!
«Брата родного… Убил».
Николай убил Антона. Чтобы вернуться в Петроград под видом поэта, а не деникинского офицера. Вернуться и свою подпольную деятельность развернуть. Николай убил родного брата! И она еще надеется, что он не убьет ее…
Она не знает, как дышать. Пот или осадок тяжелой подвальной влажности стекает по лбу. И перетекает на щеку. Она не плачет. Здесь просто нестерпимо влажно. Нестерпимо влажно, и всё.
– Столько лет в приживалах! Столько лет из-за идиотки матери, вышедшей замуж за нищего отца и не собравшей самой себе приданого, столько лет в приживалах у богатой княгини! Видеть, как ее собственная дочь купается в роскоши!
Анна не видит в этой темноте Николая. Но знает, как выглядит его лицо теперь. Перекошенное от ненависти лицо. Как тогда на пристани в Балаклаве.
