Стужа - Власов Юрий Петрович (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации .txt) 📗
Уж так раскашлялся. Вот никак не вспомню его имя: стукнуло так стукнуло, не та память…
— Как так повязали? — спрашиваю, даже испугался на эти слова.
Кукарин поясняет:
— Тронулся он.
— Куда тронулся?
— Да рассудка лишился, дурень. Прибег назад с ничейки — и ну какую-то Марью Ивановну звать. Мы его уговариваем, а он на небо показывает, смеется. Кино какое-то рассказывает.
— «Цирк», — отзывается Генка. — Это он «Цирк» с Орловой вспомнил.
— А Марья Ивановна?
— Кто ж ее знает…
— А где Левка?
— Сидел, где ты, — Генка сплевывает цигарку, — а после извернулся: худо связали — и за бруствер. Стоит, голову к небу задрал и разговаривает — его и срезали. Вон там, в десяти шагах, лежит…
Левка цыганистый был, волосы темными кольцами, губы толстые, красные; гимнаст был что надо — в Москву звали. Сам он из Чашниково, а жил в Солнечногорске, у тетки. Я его сеструху все выглядывал. Любка видная…
Спрашиваю:
— Как звать?
— Таня.
Годов ей небось столько же, сколько и нам, но у меня рост, плечи. А тут подросточек. Ну совсем девчонка!
Спрашиваю:
— Что с плечом?
— Перевязывать не будем, — отвечает, — не кровит. Это очень даже хорошо.
А там и взаправду все грязью залеплено. Санитария, гигиена, чтоб им!..
Допытываюсь:
— В санбат идем?
— В штаб полка, — отвечает, — за помощью. Так не доведу.
Пули с косогора вверх срываются. Кланяться не надо. И под уклон ступать — сами ноги несут. В общем, шлепаем и не боимся. До того приятно это, даже боль присмирела. И война уже кажется так далека! До нее триста метров, а ты вроде уже в далеком тылу!
— Как фамилия? — спрашиваю.
Бормочет:
— Вам разговаривать вредно. Молчите.
Ну такие плечики у нее! Тяжко мне, стараюсь не налегать, самостоятельно идти. И величает на «вы». Так-то, боец Гудков. Защитник Отечества.
По Угре — ольшаник, черемуха, вот-вот почки лопнут. Буроватая прошлогодняя осока. Воронки с водой. Ольховые пенечки краснеют.
Топчемся и в толк не возьмем, как быть: ни мостика, ни кладочки. Метров на сорок через речку бревнышки состыкованы. Кое-где вместо поручней колья, но реденько. И здоровому-то шагать на риск.
Вода через бревнышки перекатывается, кружит. Пена хлопьями. Переправа узенькая — всего в две ступни. Нужно переправляться, а как? На земле-то едва стою. И не стою, а корчусь.
Пилотку протягиваю:
— Дай напиться.
Она ни в какую:
— Заразитесь, а в вашем положении это опасно.
Ну что ты с ней будешь делать? Наклониться за водой — свалюсь. Стало быть, терпи, Гудков! Наказываю ей:
— Стой.
Себя-то загублю, а ее на кой? Господи, бревешки елозят, а вода выше щиколот! Качаюсь и маленько, но продвигаюсь. Колышки с одной стороны. Хошь не хошь, а перешибленной лапой обопрешься: аж мертвею. Ну прожигает! А коли сорвусь — верный каюк! Ни души вокруг… Кровь, само собой, тронулась: замачивает ватничек. Покряхтываю от боли, однако не матерюсь. Кричу:
— Кони вороные!
Молчит Таня. А повернуться, поглядеть на нее — не могу. Только знай бревешки выщупываю…
Разлегся на полу, радуюсь: хана мытарствам! Уж как-нибудь меня отсюда доставят. Околеченный же. Господи, отлежусь!..
Толчея в штабе, команды криком отдают, телефонисты надрываются. И такой чад от курева!
Подвал церковный — толстенные своды, на совесть. Окошки под битым кирпичом: церковь полуразрушена. Керосиновая лампа на столе, чуть-чуть приплясывает и свет ровно пьяный… Передовая в полукилометре. Бой рокотом под сводами отдает. На потолке, стенах капли дрожат.
Погожев в телефонную трубку надрывается:
— …Да, залегли! Плотный, организованный минометно-стрелковый огонь противника! На участке шестнадцатого отражают контратаку. В «пачках», кроме шестнадцатого, по пятнадцать — двадцать «карандашей»! Шестнадцатый? Открытым текстом? Это батальон Таланова… У Таланова в сохранности до двухсот «карандашей». Поддержите огнем!
Стол самодельный, корявый, на скорую руку из горбыля сколочен. Две скамьи крестьянские. Прямо с лестницы, к моим ногам — свет дневной. В лестничном проеме караульный с ручным пулеметом: лишь ботинки вижу и приклад «Дегтярева».
Батя любил приговаривать: сидящий в навозе вони не чувствует. Однако чувствую. Затхлым шибает, водярой, керосиновой копотью, махорочным дыхом и даже порохом… И от самого раной несет, потом, заношенным обмундированием. Поглядываю на Таню: кабы не бросила… А Погоясева все «сверху» по связи пытают. Тут же мотается Севка Басов, в ординарцах он у майора. Хлопаю на все это зенками, молчу.
Погожев доказывает в трубку:
— Полк приказ выполнил, товарищ первый! Все роты, до единого бойца, поднялись… Никак нет, товарищ генерал… виноват, товарищ первый! Подавить огневые точки не удалось. Там не пятнадцать минут, а два часа долбить мало… Их как будто и не трогали. Садят из всех видов стрелкового оружия в упор. Кроме того, за полчаса до атаки противник произвел артналет… Слушаюсь, товарищ первый! Все исполню!
Погожев швыряет трубку в ящик и бормочет:
— Полк, полк! А где он, этот полк?! От полка — одни портянки да знамя…
Таня с плеча грязь сколупывает. Бинт наложить ладится. Кровью исхожу помаленьку. Опухоль с кулак. Не дай бог пошевелить лапой.
— Разрывной пулей, — поясняет Таня Погожеву. — Смотрите, какая полость! Нужна срочная эвакуация.
Сама вату накладывает, бинт мне через спину подсовывает.
— Нет людей, санинструктор, — разводит руками Погожев. Голос у него надсаженный, хриплый. — Отдохнете — и в путь. До Ангелово три километра, доберетесь.
Его не узнать. Жилистый стал, даже плоский. Лицо — серое и тоже плоское. Ноздри от тревоги широкие, дышит шумно. А был жеребец!
Майора опять к аппарату.
— Полк?! — кричит командир в трубку. — Полком выполнять задачу?! Каким полком?! Нет живой силы: ни «карандашей», ни «пачек»! Перебили моих мальцов! Не угрожайте трибуналом! Понятно… Ребята приказ выполнили! Я уже докладывал: не разрушена система огня… Где артиллерия?!
— На пердячей тяге, — бормочу.
— Что, что? — Таня ко мне склонилась, совсем к губам.
— Артиллерии нет, — говорю.
— Бой без раненых, — говорит Таня, голосок тоненький. — С ничейной не возвращаются. Нет сообщений о раненых.
— Всех кладут, — говорю. — Сам проверил. И где у этих шкур столько боезапаса!
— Повезло, — кивает на меня Погожев. — Долго выбирался?
— От самого их бруствера, — объясняю. — Даже гранату успел положить. Дым спас. За дымом выбирался, на боку, с винтовкой.
— Медаль получишь, — говорит Погожев.
— Дайте воды, — прошу. — Вместо медали — воды! Ну глоток!
— Чистой нет, а такую нельзя, — говорит Погожев. — Пойми, колодец гнилой. Питьевая водица в Ангелово, где санбат. А людей нет, сам видишь: момент! — И велит Севке: — Фамилию запиши, взвод, роту, дату поставь.
Небрит командир, скулы выперли. На шинели — кирпичная пыль, известка. Кубанка без всякого форса нахлобучена.
Таня котелком звенькает.
— Поищу чистый ручеек.
Погожев на нее:
— Не сметь! Попадешь под обстрел!
Дрожит пол. Капли срываются. Пол мокрый, в лужицах, окурках.
— Лотарев на линии! — зовет телефонист.
Пригляделся, да это же Сашка Ревякин! Свой, поселковый. Хриплю:
— Эй, хрен лыковый, воды достань!
Сашка хоть и пацан, а плотник подходящий. Талант у него на дерево. Мастер!
Погожев трубку облапил:
— Одиннадцатый, одиннадцатый! Почему не докладываешь?
Задремываю, а все же интересно, спрашиваю санинструктора:
— Ты как на фронт, подруга?
— Комсомолка. По путевке райкома.
У меня даже сон пропал. Да как же?! Что у них там, в райкоме, мозги прокисли?! Девчонку да в грязь, вши, да под нос немцу! И вообще, сколько историй слышал!..
А погодя чувствую: засыпаю и улыбаюсь: дошел, не сдох.
А спал — поспи тут, глаза разлепил: у стола — полковник. Ростом — мне до груди, и по роже — из сердитых. С ним двое бойцов. Из штабных, видать. А иначе отчего хари бритые и лоснятся? И в касках. Ко мне бы всех, в ячейку, посмотрел бы…
