Искушение - Бондарев Юрий Васильевич (читаем книги онлайн бесплатно без регистрации .txt) 📗
– В мировой криминалистике известно не меньше двухсот пятидесяти факторов, необходимых для совершения преступления. Сюда, без сомнения, входят нападение с целью грабежа и удовлетворение садистских наклонностей. В данном случае если грабеж был, то по ходу дела. Садизм же – налицо: лишенный жизни был брошен убийцами в костер… Взгляните на фотографии, сделанные на месте…
«Как он много, гладко и легко говорит, этот молодой человек, – слушая четкий голос Чепцова, подумал Дроздов, несколько озадаченный при виде его длинной красивой талии, городской холености матового лица, подточенных бледных ногтей, гибких белых рук – нечто балетное, и утонченное, и внушающее в его облике вызывало любопытство и одновременно настораживало Дроздова. В сибирских поселках он не встречал до сих пор столь изысканных следователей, столь молодых, красноречивых, уверенных жрецов юстиции, способных так туманно, но убежденно объяснить все, что поддается объяснению, и, вероятно, либерально считающих истинными доказательствами лишь показания, данные во время суда. Скорее всего, он из обеспеченной семьи, окончил московское юридическое заведение. Но как он попал сюда, на край света, этот красавец с таким великолепным голосом, с такими аристократическими руками? И почему мне кажется, что он живет мечтой по московской чистоте, по кафельному раю ванной, по горячей воде, по приятельским вечерам, по картам, и, пожалуй, у него нет серьезного желания возиться здесь, в таежной грязи, в крови, всецело и серьезно заниматься расследованием зверского убийства? Я не знаю его, и быть может, я через край придирчив к нему?..»
Дроздов вопросительно посмотрел на Валерию. Она ответила строго-неопределенным взглядом, и этот взгляд, и слабый кивок ее сказали ему, что здесь вряд ли сейчас они узнают подробности гибели Тарутина и хоть косвенно прояснят главное. И Дроздов сказал:
– Не думаю, чтобы ограбление по ходу дела или садизм были целью убийства.
– Посмотрите фотографии.
С разных сторон был снят погасший костер, обугленные лесины мрачно высовывались из пепелища корявыми остриями, и черный бугорок с торчащими закопченными ребрами лежал сбоку костра – это было то, что оставалось от Тарутина, скорченное, страшное, безликое. Валерия отвернулась, сказала негромко:
– Все-таки невозможно представить. Николай должен остаться в памяти, каким был всегда.
– О том, что увидела, не жалей, – сказал немилосердно Дроздов.
Она промолчала, в изломе ее бровей была мука.
– Обратите внимание. На всех снимках хорошо видны две бутылки. Одна, расколотая, в костре. Другая возле трупа, – пояснил Чепцов, рисуя в воздухе кружки кончиком остро заточенного карандаша. – В своих письменных показаниях, Яков Анатольевич, вы утверждаете, что Тарутин не пил в тот вечер. Но порожние бутылки свидетельствуют о другом. Мы навели сведения по нужным каналам, связались с Иркутском, с Братском, где он работал, где его знали. Нам сообщили, что он был пристрастен к алкоголю, то есть – пил. И не единожды заявлял вслух, что жизнь ценит не дороже ломаного гроша, а самоубийство – благо. Подобные данные пришли и из Москвы. Не исключено, что в состоянии белой горячки и невменяемости он мог упасть в костер, потерять сознание…
Чепцов, как маленькую пику, бросил карандаш в стаканччк, с необыкновенной меткостью попал в него и заключил бесстрастно и непорочно:
– Вот вам еще альтернатива. Еще вариант. Или вариация варианта. Повторяю: это лишь элементы предварительного следствия…
– Мерзость какая-то, – выговорил Дроздов, все больше сомневаясь в вариантах и вариациях следователя, умеющего так точно попадать карандашами в стаканчик. – Белая горячка, падение в костер… О чем вы говорите? Неужели он не мог выбрать другой способ? Вы нам преподносите фантастику какую-то. Скажите, вы начали серьезное следствие или…
– Вы переступаете дозволенное, Игорь… Игорь Мстиславович! – предупредил Чепцов, и его живое открытое лицо мгновенно приняло официальную неуязвимость. – В этом не бывает никаких «или». – И он ладонью поставил преграду на стекле письменного стола. – Идет предварительное следствие. Допрошены бывшие уголовные элементы, после отбытия срока заключения живущие в Чилиме. – Он отсек движением ладони и эти фразы. – Осмотрено принадлежащее им оружие. Ибо, повторяю, здесь все поголовно охотники. Выяснено, кто из них был на охоте либо просто в тайге в тот день. Несмотря на столь изуродованную огнем плоть трупа, произведено вскрытие. Но пули не были найдены ни в останках черепа, ни в теле. Деталь еще такова: пока мы еще не нашли ни одного человека, кто бы зафиксировал вниманием вечерние выстрелы в районе трассы, где произошло несчастье. Вы сказали «или», Игорь Мстиславович, – повторил он, нажимая на «или» и вновь перестроил лицо – из подозрительного и неприступного оно стало самоуверенным. – В нашем деле нет «или-или». Есть «да», «нет», «теза», «антитеза», «интуиция» и «унексплод».
– Не ясно, – возразил Дроздов. – Кажется, в ход пошел английский язык. Что значит «унексплод»? Переведите на родную словесность.
– Это значит – «неисследованное», – перевела Валерия, недоверчиво хмуря брови. – Только ударение, кажется, не на первом, а на последнем слоге.
– В данном случае ударение меня не интересует, – учтиво заметил Чепцов, взглядывая на нее непроницаемым взором человека, присягнувшего правде. – Меня интересует раскрытие белых пятен. И безошибочное. Чтобы на месте белых пятен не возникали черные. Пока у нас нет ни одного серьезного аргумента.
– Как же нет? – вскрикнул растерянно Улыбышев. – А я? А мои письменные показания? Я – свидетель! Я видел…
Музыкальными пальцами Чепцов соединил в стопку веером разложенные на столе фотографии, убрал этот страшный пасьянс в папку, сложил бумаги, завязал тесемки – и, показывая свой хороший рост, длинную талию, запер ключиком «дело Тарутина» в сейф, после чего во всем великолепии выбритости, нерушимости косого пробора – ровная ниточка в тщательно причесанных волосах («похож на Веретенникова», – мелькнуло у Дроздова) – он упруго повернулся от сейфа и опроверг Улыбышева чистозвучным голосом истовой убежденности:
– Ваши показания, товарищ Улыбышев, мягко говоря, субъективны. Вы пишете, что видели, как произошло убийство, вы отмечаете многие существенные детали этого преступления – двое убийц, два выстрела одного из них, две бутылки алкоголя, труп, брошенный в костер, затем вынутый вами из огня. У вас повсюду – цифра два. Даже у Пифагора, извините дважды, в мистике цифр единица – разум. Двойки нет.
Он на миг засмеялся с закрытым ртом, и тут обросшее лицо Улыбышева вытянулось страхом, узкие виски стали влажными.
– Вы считаете меня… считаете за сумасшедшего? У меня нет разума? Вы мне не верите?
Следователь глянул на него прозрачно-пустым, ничего не отражающим взглядом.
– Врач, осмотревший вас в то утро, когда вы пришли в милицию, нашел вас невменяемым. Врачебное заключение несколько ставит под сомнение точность вашего свидетельства. Например. Первое. Как вас не могли обнаружить, если вы заявляете, что отошли от костра на сто – сто пятьдесят метров? Второе. Существенно и правдоподобно, что преступление совершено именно в тот момент, когда вас не было возле костра и Тарутин остался один перед убийцами. Но если преступники, по вашему утверждению, долго искали вас после убийства Тарутина, то, вне сомнения, они знали, что вас было двое. Знали, что остается свидетель, который мог все видеть. Они бы не ушли, пока не отыскали вас. Это элементарно. Третье. Вы в показаниях сперва утверждаете, что не запомнили их лиц. Однако запомнили средний рост, телогрейки, сапоги, ушанки. У нас же почти все ходят осенью в подобной экипировке. Затем вы утверждаете, что якобы видели преступников на улице Чилима. Через фразу пишете, что вам это показалось. Собственно, чему верить? Что приближается хотя бы к правдоподобию или, уж извините, к правде?
И Чепцов, мертвея глазами, уже весь безупречно подчиненный служебному долгу, договорил раздельно и четко:
