Родичи - Липскеров Дмитрий Михайлович (чтение книг .TXT) 📗
– Надо, надо! – подтвердила Лидочка.
– Провалимся! – затрясся Ахметзянов. – Пошлите нас к черту!!!
Студент Михайлов посмотрел на всех изумленно, здесь оркестр сыграл вступление, и балет начался…
Вряд ли стоит описывать все хореографические чудеса подробно. Достаточно сказать, что даже для искушенных зрелище было поистине фантастичным. Премьер прыгал так высоко и длинно, что если бы зрители не видели сего своими глазами, то в рассказы бы не поверили. От фуэте господина А. зал рыдал, особенно когда появлялись партнеры, жалкие карлики с лягушачьими прыжками в сравнении.
Президент России затих и честно следил за происходящим. Он понимал, что, поставь танцора и его в этом зале рядышком, танцора вознесут, а его, Первого, забросают помидорами. У него промелькнула мысль, что вовсе не он стержень круговорота в природе, но она, мысль, мелькнув, исчезла…
Министр внутренних дел за действием не следил вовсе, а думал, как свернуть башку генералу Бойко.
Министр культуры мысленно прокручивал дырочку лацкане фрака от «Бриони», понимая, что в центре Москвы сейчас происходит событие, способное потрясти весь цивилизованный мир, а за это орденок-то непременно дадут!..
Вера плакала…
Генерал Бойко ронял слезы, понимая, что жизнь кончилась… Иногда в его мозгу мелькал образ именного пистолета…
Сидящий в бельэтаже Боткин вдруг догадался, что не один он в природе гений, и от этого чуть не потерял сознание, уронив рыжую голову на Катеринино плечо. Девушка откликнулась чуткостью и положила ладошку на причинное место Киши. Благо в театре темно было…
В финале балета оказалось, что цветочная Москва работала сегодня исключительно на Большой. Цветами завалили всю сцену, занавес поднимали сорок четыре раза, а криками «браво» все же сорвали с десяток хрустальных подвесок главной люстры Большого.
В самом углу галерки тихонько аплодировал Арококо Арококович. Он улыбался, сверкая мелкими зубами. Внезапно Арококо закрутился в фуэте и проделал их кряду штук семьдесят. Но никто этого не видел, кроме какой-то длинной старухи, которая перекрестилась, шепча губами «свят-свят!»…
А потом премьеру жали руку Президент, Премьер. Министр культуры целовал в губы, а министр внутренних дел, не заходя за кулисы, отбыл в неизвестном направлении…
Лидочка терла веко, пытаясь при Президенте пустить слезу, но была суха до основания. Альберт Карлович был в этом более удачлив и рыдал откровенно, вызвав в Президенте отвращение и вопрос: «Отчего в балете столько пиде… гомосексуалистов?..»
– Вам куда? – поинтересовался Иван Семенович у девушки, когда они выбрались из театра.
– На Ленинградский вокзал, – ответила девушка. Не задавая вопросов, он отвез ее и оставил среди отъезжающих куда-то… На прощание коротко кивнул.
Приехал домой, вытащил из ящика письменного стола пистолет с гравировкой «От Президента СССР» приставил к виску, просидел полчаса замороженной треской, затем стреляться передумал… Испугался оказаться в другом от жены месте…
Завтра должны были состояться похороны его Машеньки…
Казалось, вся Москва собралась провожать Большой театр в Санкт-Петербург. Спартака тащили на руках от Театральной площади до самого вагона СВ.
С высоты он увидел ее, призывно махнул рукой и спустился на землю…
– Я поеду с тобой! – сказала Вера.
– Виолеттта-а! – пропел Карлович, прикладываясь к коньячной бутылке. – Пилят!!!
– Зачем она вам! – воспротивился Ахметзянов-Дягилев. – Женщины ужасная помеха в искусстве!..
Тем не менее поезд тронулся под истошные крики «браво» вместе с Верой.
– Знаете, что! – кричал пьяный тенор. – У нас целых два локомотива! Один запасной с запасными машинистами! Вот такие мы важные!!!
Лидочка, выпив сто пятьдесят граммов под лимончик, улеглась спать в отдельном купе, а вконец окосевший Алик, обняв Ахметзянова, плакал, признаваясь патологоанатому, что не он его отец, что никогда он плейбоем не был, а был простым гомосексуалистом. А девицы? Так они для отвода глаз всегда были!
– А с матерью твоей я дружил сильно!..
Господин А. уложил Веру в пустом купе и обещал скоро вернуться…
Прошел через несколько вагонов к хвосту поезда. Ни единой души… Лишь в последнем встретил проводницу, маленькую черноволосую женщину.
– Вы у меня один сегодня, – сказала она. – Выбирайте любое место!
Студент Михайлов улыбнулся, забрался на верхнюю гтплку и тотчас заснул…
Глубокой ночью полупьяные Алик и Ахметзянов вылезли на платформу станции Бологое подышать.
– Смотрите-ка, – заметил Карлович, – от нас локомотив запасной и один вагон отстегнули!
– Вон они едут, – указал Ахметзянов на двигающийся в обратную сторону маленький состав. – Смотрите, как колеса сверкают, будто серебряные!..
– Эффект ночного фонаря! – поднял палец Алик и увлек импресарио спать…
Перед пьяным сном патологоанатом вдруг вспомнил Алеху, больничного охранника, которого он устроил на работу, поручившись перед его матерью… Здесь его мысль перебилась заграничным турне, и он в мечтах задремал.
А в Питере недосчитались одного человека – студента Михайлова, гениального господина А.
Какая тут буча поднялась!
Лидочка хотела Алику волосья выдергивать, когда тот вспомнил об отстегнутом ночью в Бологом вагоне.
– Совсем допился, дегенерат! – вопила старуха. – И этот, Дягилев хренов!
– Найдется, – оправдывался тенор. – Куда ему деваться! Сейчас в Бологом запросим!
А Бологое ответило, что никаких вагонов у них не отстегивали!..
Вера почему-то знала, что он не вернется.
Спектакль переносили целую неделю, пока окончательно не поняли, что господин А. исчез для балета безвозвратно.
Большой отбыл в Финляндию с оперой «Хованщина».
Через две недели Вера дождалась показа в Мариинку. Бывшую приму встретили холодно, и она танцевала в самом конце показа. Зато как она танцевала!
Все старики плакали и шептались, что после Павловой и Лидочки не было в мире такой гениальной балерины!..
Ее зачислили в штат, и уже через три месяца она танцевала гастрольную Жизель в Ковент-Гардене…
А Ахметзянов вернулся в Москву, приехал в Боткинскую и бросился в ноги Никифору.
– Да что ты, в самом деле! – стушевался Боткин.
– Хочу работать с тобой! – щупал ляжки хирурга несостоявшийся импресарио. – Рядом с гением хочу быть!
– Кем же? – спросил польщенный Киша.
– Патологоанатомом, – выдавил Ахметзянов. – Простым!..
Боткин развел руками и улыбнулся.
– Что ж, изволь! Я своих земляков не забываю! Место в прозекторской есть, так что оформляйся!..
До своих от Анадыря Ягердышка добирался трое суток. Ехал попутными, шел пешком, а в последнем районном центре перед Крайним Севером купил за доллары собачью упряжку и погнал ее к родному чуму.
Пулей влетел и обнял жену свою Уклю.
– Ты вернулся, – улыбнулась женщина. – Муж мой!..
А потом он проник своим телом в меха и, выполнив супружеский долг, вытащил подарки. Красивый платок повязал ей на голову, пачку прокладок «Котекс» вручил в самые руки жены, затем выудил из-под стельки двести долларов и на жизнь подарил. При этом вспомнил генеральскую жену и почему-то перекрестился.
А она, в свою очередь, рассказала, что скучала и что старик Бердан умирает…
И он бросился к нему, своему единственному другу, и сердце его стучало, как у смертельно испуганной птахи.
Он застал старика лежащим и совсем слабым. Рядом сидел шаман Тромсе и курил трубку…
– Однако, вернулся! – прошамкал Бердан.
– Вернулся…
– Видал Америку?
– Видал.
Старик закашлялся, и тело его сотрясалось долго.
– И как она, Америка?
– Не наша она, – ответил чукча.
– Вот и я так думаю…
Брат адвоката докурил трубку и вышел.
– А я тебе Spearmint привез! – сообщил Ягердышка. – Кучу целую!
Достал из кармана пачку, сдернул с нее обертку, раскрыл три пластинки и принялся совать их в рот Бердану.
– Пожуй! А завтра пойдем щокура ловить!
