Отель на перекрестке радости и горечи - Форд Джейми (читать книги полностью .txt) 📗
Шелдон протянул карточку. На ней было написано: «Профсоюз чернокожих, билет № 493».
— Что это?
— Ты не поверишь, я вступил в профсоюз! Белые музыканты создали профсоюз, чтоб легче было искать работу, ну и черные объединились, и теперь от предложений нет отбоя.
Генри не совсем понимал, что такое профсоюз, но раз Шелдон так рад, значит, хорошая штука.
— Меня даже пригласили на замену в «Черный лось» — сегодня вечером. Тамошнего саксофониста за что-то посадили, вот они и позвонили в профсоюз, а профсоюз — не кому-нибудь, а мне! Представляешь! Чтобы я играл в «Черном лосе»…
— С Оскаром Холденом! — закончил Генри. Оскара Холдена он ни разу не слышал, зато видел афиши по всему городу, а Шелдон всегда отзывался о нем с трепетом, как принято говорить о героях и живых легендах.
— С Оскаром Холденом, — кивнул Шелдон и взял пару веселых нот на саксофоне. — Всего на один вечер, зато, ей-богу, прекрасный концерт с прекрасным музыкантом.
— Здорово! — улыбнулся во весь рот Генри. — Вот так новость!
— Кстати, о новостях: что за девчушку ты провожал до дома? Есть тебе что рассказать?
Кровь бросилась Генри в лицо.
— Да так… из нашей школы.
— Хм… Подружка?
Генри тут же стал оправдываться:
— Нет, она японка, родители узнают — убьют. — Генри указал на новый значок, что дал ему отец взамен сорванного Чезом.
— Я китаец. Я малаец. Я шоколадный заяц. — Шелдон только головой покачал. — Вот что, увидишь свою подружку-японку, скажи ей: «Оай дэки тэ урэси дэс».
— О аи дэки тэ у рэ си дэс, — повторил Генри.
— Почти правильно. Это по-японски, комплимент, переводится «Как дела, красотка?».
— Не могу… — пробормотал Генри.
— Смелей, она оценит. Проверено на всех здешних гейшах. Она обрадуется, услышав родной язык. Весьма изощренно. Таинственно.
Генри несколько раз повторил вслух и еще раз-другой — про себя. Оай дэки тэ урэси дэс.
— Вот что, шагай-ка в японский квартал да попробуй. Мне все равно пора закругляться. Еще номер — и надо поберечь силы для представления века с Оскаром.
Вот бы увидеть и услышать, как Шелдон играет вместе с прославленным джазовым пианистом! Хоть разок побывать в настоящем джаз-клубе! Шелдон рассказывал, что в клубах обычно бывают танцы, но когда играет Оскар, то все просто слушают, так он здорово играет. Генри представлял полутемный зал, где зрители в нарядных костюмах и вечерних платьях тихонько сидят с бокалами в руках, а с освещенной прожекторами сцены плывет музыка, разливается прохладным туманом над черной водой.
— Все у тебя получится! — сказал Генри, сворачивая не к дому, а в сторону японского квартала.
Шелдон улыбнулся, сверкнув золотым зубом: «Спасибо, сэр, удачного дня!» — и заиграл следующую композицию.
Генри повторял японскую фразу, твердил ее снова и снова, лавируя в потоке прохожих — черных, белых и, под конец, японцев.
Генри не думал, что японский квартал столь огромен — вчетверо больше китайского; он углублялся в лабиринт людных улиц, и надежды разыскать Кейко таяли. Он, разумеется, провожал ее после уроков, но лишь до окраины района, до школы танцев «Хацунэкай», и, простившись, глядел ей вслед, в сторону гостиницы «Фудзи». Оттуда — короткой дорогой на Джексон-стрит и через Саут-Кинг домой. А сейчас Мэйнард-авеню привела его в другой мир. Японские банки, парикмахерские, ателье, даже зубные кабинеты и редакции газет. Неоновые вывески светились, хоть на дворе день, над каждым подъездом висели бумажные фонарики, а рядом галдели мальчишки, обмениваясь карточками любимых японских бейсболистов.
Генри нашел свободную скамейку и стал читать вчерашний номер «Джапаниз Дейли ньюс», как ни странно, почти целиком на английском. Книжный магазин «Тайсёдо» закрывается, у ювелирной лавки Накамура сменился владелец. Генри огляделся вокруг: на одних заведениях — таблички «Продается», другие просто закрыты. Ясно почему: во многих статьях в газете говорилось о тяжелых временах в Нихонмати. Торговля здесь явно шла плохо, и началось все еще до Перл-Харбора — в 1931 году, когда японцы захватили Маньчжурию. Генри лишь потому помнил год, что отец без конца твердил о войне в Китае. В одной из статей писали, что общество взаимопомощи «Чун Ва» объявило бойкот всей японской общине. Генри лишь смутно представлял, что такое «Чун Ва», — какой-то китайский комитет, вроде общества «Пин Кхун», к которому принадлежали его родители, только крупнее и более политизированный. Он представляет интересы не только китайского квартала, но и всего региона и тан— группировок, отчасти схожих с бандами. В «Чун Ва» входил и отец.
Вокруг было так оживленно, что не верилось в тяжелые времена, бойкоты и заколоченные витрины с флагами. На Генри почти не обращали внимания, лишь иногда японские ребятишки показывали пальцами и шушукались, но родители шептали им: «Тсс!» Изредка в толпе мелькали чернокожие; ни одного белого не встретилось.
И вдруг Генри увидел лицо Кейко. Точнее, фотографию в витрине фотостудии «Оти»: нарядная девочка утопает в огромном кожаном кресле, в руках — пестрый бамбуковый японский зонтик с оранжевым карпом кои.
— Коннитива, — поприветствовал Генри в дверях фотограф-японец, совсем еще молодой. — Коннитива Отото-сан.
Генри, не знавший японского, смутился, распахнул куртку и указал на значок «Я китаец».
Молодой фотограф улыбнулся:
— По-китайски я не говорю, но чем могу помочь? Хочешь сфотографироваться? Попозировать? Или ищешь кого-то?
Настал черед Генри удивляться. Молодой фотограф владел английским блестяще, самому Генри было до него далеко.
— Вот эту девочку, мы вместе учимся.
— Дочку Окабэ? Ее отдали в китайскую школу?
Генри покачал головой, махнул рукой.
— Да, Кейко Окабэ, мы с ней учимся в начальной школе Рейнир — для белых, на Йеслер-авеню.
Оба молчали. Вокруг гудели машины, рычали моторы. Генри смотрел на фотографа, а тот — на портрет Кейко.
— Видимо, вы оба — особенные ученики.
С каких это пор быть особенным стало так тяжело? Не просто тяжело — сплошная мука. Подумаешь, «студент» в Рейнир — что тут такого? Ровным счетом ничего. Но опять же, он ведь ищет Кейко. Может, она-то и есть особенная?
— Вы не знаете, где она живет?
— Нет. К сожалению. Но я часто вижу ее с родителями возле театра «Ниппон-Кан». Рядом есть парк, поищи ее там.
— Домо, — поблагодарил Генри. По-японски он знал всего одно слово, не считая фразы, которой научил его Шелдон.
— Не за что. Приходи еще, сфотографирую! — крикнул ему вслед хозяин студии.
Генри уже мчался по улице.
По дороге из школы Генри и Кейко каждый день проходили через парк Кобэ. Вот и знакомый косогор, дорожки, обсаженные по обе стороны вишнями. Через улицу «Ниппон-Кан», театр кабуки, пестревший афишами спектаклей, которых Генри ни разу не видел, с необычными названиями:
«О сомэ хисамацу», «Юко-но ития» —на японском и английском. Как и китайский квартал, улицы близ «Ниппон-Кан» по субботам оживали. Генри устремился вслед за толпой и музыкой. У входа в «Ниппон-Кан» уличные артисты в традиционных костюмах бились на мечах; мечи сверкали и гнулись, рассекая воздух. Позади них музыканты играли на диковинных инструментах, вроде трехструнных гитар. Совсем не то что чжун ху,или гао ху,двухструнные скрипки, под звуки которых в пекинской опере разыгрывают сражения.
Из-за музыки и танцев Генри совсем позабыл, зачем сюда пришел, и лишь иногда шептал слова, которым научил его Шелдон: Оай дэки тэ урэси дэс —машинально, от волнения.
— Генри!
Даже сквозь музыку он узнал ее голос. Огляделся, ища ее в толпе, и увидел — на вершине холма, на самой высокой точке парка Кобэ: она сидела, глядя на уличных артистов, и махала рукой. Генри вскарабкался на холм, ладони стали влажными. «Оай дэки тэ урэси дэс. Оай дэки тэ урэси дэс».
Кейко, отложив небольшой блокнот, с улыбкой смотрела на него.
