Заполярная сказка - Шустов Борис (читать полную версию книги .txt) 📗
Незаметно подкатил Новый год. Вечером тридцать первого, как мы и договаривались, я стоял возле дома Юлии. То и дело пробегали мимо меня люди и быстро скрывались в темном провале арки. Поглядывая на окна Юлиной квартиры, я начал прохаживаться взад-вперед, и скрип моих ботинок далеко раздавался окрест. Стоял сухой мороз, и воздух напоминал чем-то студеную сталь, от него было холодно и пусто в груди. Прошел час, повалил другой, а Юлии все не было. Ноги в ботинках закоченели, и сколько я ни колотил их друг о дружку, они не согревались. По случаю праздника я сбросил надоевший полушубок и надел демисезонное пальто, под которое быстро проник стальной холод, проник, да так и остался там, безжалостно, словно обручем, сковывая живое тело. Я замерзал. Но страшнее холода было предчувствие беды. И когда ждать стало невмочь да и некогда – до Нового года оставалось сорок минут, – я зашел в подъезд, поднялся на знакомую лестничную площадку и позвонил, даже не удивляясь собственной смелости. Дверь открыл ее отец, Петр Ильич. В глубине квартиры, на пороге одной из комнат, стояла заплаканная Юлия. Она была в голубом платье с белым тонким воротничком, и я понял, что она надела его для меня.
– Проходите, юноша, – сказал Петр Ильич и потер руки. – Проходите, проходите. Сюда, пожалуйста!
Он провел меня в свой рабочий кабинет, заставленный книжными шкафами и рулонами чертежей (я знал, что он работает проектировщиком), остановился возле письменного стола, на краю которого стояли початая бутылка коньяку и две хрустальные рюмки, словно бы специально приготовленные для этого случая.
– Раздеваться я вам не предлагаю, потому что разговор будет коротким. Ваше здоровье!
Я отставил налитую им рюмку в сторону.
– Да вы с характером, – удивился Петр Ильич. Он подождал моего ответа, но я молчал. – Тем лучше. Трезвый разговор всегда лучше. Я хочу, чтобы вы оставили мою дочь в покое.
– Почему?
Он, видимо, не ожидал такого простого, законного с моей стороны вопроса, быстро глянул мне в глаза и неторопливо прошелся по комнате.
– Почему? – повторил он, останавливаясь передо мной. – Потому что я так хочу. – Он снова прошелся, одним махом выпил коньяк, закурил папиросу и, склонившись ко мне, добавил: – Потому что вы мне не нравитесь.
Он смотрел на меня, нет, не со злобой, не с ненавистью, не с презрением, он смотрел на меня с жалостью. Он не испытывал ко мне, и это я сразу ощутил, столь больших чувств, для него я был ничто, пустое место, случайный человек, каким-то образом прилепившийся к его дочери, нечто совершенно неуместное в этом доме, в этой квартире с недосягаемыми потолками, в этом большом обжитом кабинете, я был для него каким-то непонятным существом, нарушившим ровный уклад его жизни, и сейчас, такая досада, ему приходится почему-то разговаривать со мной, что-то объяснять, а объяснять он ничего не желает, он просто хочет, чтобы я оставил его дочь в покое, хочет, и все. И, припомнив себя во дворе прыгающим с ноги на ногу, припомнив себя в котловане с красным обмороженным лицом, грязного, со злобно бьющимся отбойным молотком в руках и еще вспомнив последнее материнское письмо («Сынок, не обижают ли тебя там, в чужих местах?»), я и в самом деле почувствовал себя жалким к неуместным в этом большом кабинете. Я повернулся и пошел к двери. В коридоре меня встретила Юлия.
– Толя, – робко позвала она.
– Ты идешь?
– Я не могу, – Юлия оглянулась на отца, возникшего на пороге, – и повторила: – Не могу…
Она хотела еще что-то сказать, но, не дослушав, я рванул дверь, выскочил на площадку и, бухая окаменевшими каблуками о лестничные ступени, помчался вниз…
4
Домой я вернулся в третьем часу ночи. В комнате был один Вадим. Миня еще со вчерашнего дня завалился в какую-то кампанию с какими-то Лидочками, Валечками, Ирочками. Веселый и общительный был он, Миня, бренчал на гитаре, пел, одним словом, был душой общества, всех этих Лидочек и Валечек любил, тратил на них зарплату и никогда их не путал. На тумбочке Вадима стояла початая бутылка шампанского и большой грудой лежали шоколадные конфеты.
– Давай, Толька. за Новый год, – предложил Вадим.
Я присел на край кровати, смотрел на Вадима, смотрел, как он наливает шампанское, и вдруг подумал, что за полгода, прожитые рядом, мы с ним ни разу не поговорили по душам. По правде сказать, и времени не было. После работы Вадим уезжает в вечерний институт, где он учится на строительном факультете, возвращается поздно, когда мы уже спим, утром встает раньше всех, ведь он бригадир, он должен до нашего прихода принять смену, подготовить инструмент.
– Ты любил когда-нибудь, Вадим? – внезапно спросил я.
– Однажды на Тверском бульваре я встретил девушку, – не сразу ответил Вадим. – Она была в белом платье.
– И что?
– И все. Она смотрела на меня так, словно ждала, что я сделаю. Мне надо было взять ее за руку и увести. Мне кажется, что она была студентка, а может, выпускница десятого класса. У нее были длинные темные волосы и детские беспомощные глаза.
– Увел?
– Нет.
– Почему?
– Не знаю, – помолчав, ответил Вадим. – Теперь я об этом жалею. С Новым годом тебя!
Я вдруг начал рассказывать Вадиму о Юлии, о нашей сегодняшней встрече, о Петре Ильиче, о последнем с ним разговоре и о том, каким жалким я казался сам себе в его большом кабинете. Вадим не перебивал, крутил стакан в пальцах, слушал.
– А она, значит, не пошла? – спросил он, когда я умолк.
– Не пошла.
– Бывает.
– Ну ладно, он крупный инженер, светлая голова, у него кабинет с лепным потолком и много денег. Плевать я на него хотел! В его годы я, быть может, министром буду!
– Может, и будешь, – согласился Вадим. – А вообще-то… Если у вас настоящее, то все будет хорошо.
В этот момент из комнаты, где жил Серега Червонец с дружками, донесся звенящий женский крик, хриплый Серегин голос, что-то там упало, посуда какая-то. Крик повторился. Вадим встал и пошел к двери. Следом за ним в коридор вышел и я. Вадим громко постучал, и, видимо, услышав стук, снова закричала женщина. Вадим саданул плечом дверь, крючок сорвался, и в глубине комнаты, заваленной пустыми бутылками, окурками и остатками еды, мы увидели спину Сереги. В углу, вжавшись в него, стояла бетонщица Люся. Люся Пусик, как звали ее на стройке, заплаканная, пьяная и испуганно-злая. Серега оглянулся:
