Кафе смерти - Линская Анна (бесплатные серии книг TXT, FB2) 📗
Страх маминой смерти был как зыбучие пески, про которые как-то рассказал муж тети Светы. Он присел рядом с ней на корточки, от него пахло кисло, как из пасти соседской собаки.
– Зыбучие пески, – он покатал во рту слюну, – знаешь, че такое?
Ри покачала головой.
– Они тебя засасывают, не можешь вытащить ногу. И вторую не можешь. По щиколотку, потом по колено.
Тут он сделал паузу и нажал на ведерко рядом с Ри. Оно со скрипом погрузилось в песочницу.
– Чем больше рыпаешься, тем больше в песке. По пояс, по грудь, по под-бо-ро-док, – он сделал паузу, – а потом всё.
Ри не смогла заплакать. Стояла почти не дыша, потом развернулась и медленно пошла домой. Зашла во времянку и просидела до вечера на холодном полу.
Бывало и по-другому. Ехали на море. Мама несла сумку с кругом, нарукавниками, яблоками, бутербродами, чаем, полотенцами. На ее голом плече краснели полоски от ручек. До пляжа добираться полчаса, пешком до маршрутки, на ней до палаток. Идти вдоль лавок с газетами, бочек с квасом, кафе с пластиковыми стульями и зонтами «Кока-кола», вытряхивать песок из шлепок, оглядываться на мороженое в пластиковых шариках, похожих на апельсины, ждать, пока мама остановится у нужного места.
– Мама. – Ри взяла ее за руку. – Я не хочу до гальки.
– Погоди.
– Ну мам, – протянула, – мы же тут в прошлый раз останавливались.
– Ну и что?
– Ну и то, хочу купаться!
– А я не хочу.
Мама выдернула руку. Она не кричала, она смотрела. Прищурившись, сжав губы, как будто решая, оставить ли Ри себе или все-таки сдать. Как будто оценивала, стоит ли она чего-то, не безнадежна ли. Во рту пересохло, и что-то начало гореть в грудной клетке, медленно двигаясь к щекам. Хотелось вслух просить: пожалуйста, оставь меня, оставь меня, оставь. Забрать сумку. Никогда больше не купаться. Отдать свое яблоко. Пообещать молчать. Пообещать хоть что-нибудь.
Но слова не проходили наружу.
Мама отвернулась и зашагала дальше. Ри поплелась за ней. А следом за Ри покатилась, большая и вся какая-то болотная с торчащими водорослями, обида.
Сидели на самой дальней гальке. Вокруг никого, а полоски пляжа хватало разве что на одно полотенце. Ри собирала из камней башню, но она разваливалась уже на третьем блинчике. Кожа высохла, и только волосы били по спине мокрыми слипшимися прядками. Вдали мелькала крошечная голова мамы. В воду не ходи, прошептала она сама себе. В воду не ходи, бутерброды без меня не ешь. Снова посмотрела в море и представила, что, пока мама плавает, она тут умрет. Кто-то ее украдет. Представила, как мама выходит из моря, проводит руками по волосам и купальнику, идет к полотенцу – а на нем никого.
Это было приятно. Она откинулась назад и закрыла глаза, солнце просвечивало сквозь веки, и все было не черным, а каким-то рыжеватым.
Ри представила наоборот. Что умрет мама. Что ее унесет море, схватит за голубой купальник, потянет за собой, как ребенок игрушку. И перед смертью мама подумает, что она так и не извинилась.
На секунду, даже на миллисекунду – это тоже было приятно.
Но уже в следующую появились зыбучие пески, и Ри вскочила с полотенца.
Она всегда рисовала море зеленым. Потому что таким оно тут и было – темным, волнующимся, как листья на ветру. Ри поежилась, чувствуя, как по спине бегут муравейчики. Так говорила мама – что, муравейчики побежали? Ее нигде не было. Ри подошла ближе к воде и поднесла руку к глазам. В животе что-то скрутилось в узелок.
Прошло несколько долгих секунд. Ветер легонько трогал волосы. Море шумело размеренно, как мамино ночное дыхание. Вдох – и долгий выдох. Пауза. Вдох – и снова выдох.
– Чего ищешь?
Ри обернулась и увидела маму.
– Я выплыла подальше, – сказала она.
Ри молча смотрела на нее и чувствовала: внутри, бессмысленно и часто, как мотылек в плафоне, колотится сердце.
В тот день мама сделала все как обычно: замешала тесто, поставила подниматься два раза, вымазала форму маслом. Но из духовки достала темный кирпичик, надави пальцем – сломается. Кажется, тогда она еще не поняла, что все поменялось, а хлеб – понял. Именно этот вкус Ри и чувствовала во рту, когда думала о доме. Она сидела на кухне и жевала подгоревший хлеб, чтобы мама ничего не поняла. Чтобы никто ничего не понял. Хлеб отдавал землей.
Обычно за массовку платили пятьсот рублей за три часа. Давали наличку и редко спрашивали паспорт. Пятьсот рублей – это две пачки риса и упаковка сосисок. А если зайти в «Каждый день», то сверху можно добавить огромный пакет с безвкусными кексами.
Ну а еще – это весело. На прошлой неделе она была на съемках передачи с зубастой белобрысой ведущей. Массовке нужно было гневно возмущаться, когда женщина за кадром поднимала вверх табличку «Возмущение». Ри вставала с места и кричала бессвязные слова, трясла руками и пыталась изображать, будто рвет на себе волосы.
Еще на первой смене с шатрами она все узнала у своих коллег: две тыщи за весь день, нужны хорошие фотографии в полный рост. Главное – быть самой первой, кто оставит анкету. Заявки публиковали на форумах, и Ри зарегистрировалась везде в тот же день. Нужны М и Ж по сюжету пациенты – годится; Детектив. Горожане. Присылайте размер одежды – подходит; Семь смен. Худые жители 21–45 – то, что нужно.
Брали не везде, платили немного, но было ощущение занятости, по которому Ри так скучала. После десяти часов съемок на улице, на которых нужно было толпиться, выглядеть напуганно и голодно – видимо, поэтому вместо обеда им выдали жидкую кашу с пресным хлебом, – Ри приходила домой уставшая и перед сном потягивалась, чувствуя, как приятно ноют икры и горит спина. Это напоминало ей дом, она засыпала почти мгновенно, и в самый момент между сном и не сном на несколько секунд ей вдруг казалось, что она лежит во времянке, а за окном шуршит листьями дедова шелковица.
В Москве никаких шелковиц, только узкоплечие бессмысленные тополи. В свободные дни она ходила. Один раз спустилась в метро, но запуталась в пересадках, попыталась вернуться, оказалась на новой ветке, попала в толпу людей с одинаковыми зелеными лицами, наступила в красную лужу, от которой кисло пахло забродившими щами, кое-как выбралась наверх и решила – дальше пешком. От дома до палатки с дешевым кофе в центре – три часа быстрым шагом и четыре небыстрым. Стаканчик в руке быстро намокает и начинает рваться. Город вокруг тоже весь как дешевый стаканчик, красивый, светлостенный, желтофонарный, но на вкус как мокрый картон. Однажды, правда, Ри завернула в арку и оказалась в закрытом со всех сторон дворе. На лавочке у подъезда газета, под мусоркой потягивается рыжая холеная кошка. Окно второго этажа распахнуто, наружу вылетает белая кружевная занавеска и вместе с занавеской – звуки скрипки. Осеннее солнце погладило Ри по щеке, и во рту вдруг стало сладко, как будто ягоду шелковицы раздавила языком.
Так шло время.
Мамин конверт с адресом не нужно было даже доставать, Ри заучила его как стишок. Поселила его где-то в дальнем углу своего сознания, и адрес этот о себе не напоминал. Просто был. Как если на солнечных очках оставить отпечаток пальцев: вроде бы и видно все, а вроде и мешает что-то. Она иногда говорила себе: да ведь там наверняка уже никто не живет. Говорила: и чего ты ей скажешь? И разрешала пятну оставаться пятном. Эти месяцы в Москве походили на задержку дыхания. Было в этом что-то успокаивающее – жить так, как будто никому и ничего от тебя не нужно.
Проснулась резко, будто кто-то крикнул над ухом. С ощущением, что все перевернулось. Или с похмельем.
Снимали новостной сюжет: какой-то толстый и краснолицый депутат выходил из машины. Тут по сценарию его окружали жители. Депутат жал руку мужчинам и что-то говорил на камеру про путевки в Крым, Ри не вслушивалась. Гримерше приходилось пудрить его каждые пять минут, но хрячий блеск не скроешь – это Ри случайно подслушала в очереди в туалет. Она засмеялась, гримерша попросила пустить вперед, а то обоссу сейчас тут всё – так и познакомились. Потом подтянулось еще несколько жителей. Теплая осень заканчивалась, начиналась холодная. Все ежились, особенно Ри, у которой не было зимней одежды. Прыгали на одной ноге, растирали руки. Гримерша осторожно доставала из кармана пальто фляжку и делала глоток. Встретившись взглядом с Ри, она приглашающе приподняла брови, но та не успела согласиться, перерыв закончился.
