Ты не виноват - Нивен Дженнифер (е книги TXT) 📗
Он делает шаг в сторону, чтобы я смогла войти в комнату.
Комната кажется какой-то обнаженной, на кровати остались только простыни. Помещение чем-то напоминает пустую больничную палату в голубых тонах, которую должны подготовить для очередного пациента. У двери стоят две большие коричневые коробки.
Мое сердце тревожно екает.
– Выглядит все так, как будто… вы переезжаете?
– Нет, просто я избавился от ненужных вещей. Кое-что отдал на благотворительность.
– Ты себя нормально чувствуешь? – Я стараюсь говорить спокойно и не напоминать истеричную подружку, осуждающую поведение своего бойфренда.
Почему ты не проводил все это время со мной? Почему ты мне не перезваниваешь? Я, что же, тебе больше не нравлюсь?
– Прости, Ультрафиолет. Я все еще ощущаю себя не в своей тарелке. Странное выражение, если задуматься. Как это – не в своей тарелке? Так, наверное, должен чувствовать себя суп, если его наливают в мелкую тарелку. Или сосиска, которую зачем-то положили в глубокую. Наверное, что-то в этом духе.
– Но сейчас тебе лучше?
– Ситуация была, что называется, на волоске от… но сейчас, да, ты права. – Он усмехается и надевает рубашку. – Хочешь посмотреть на мой форт?
– В этом вопросе кроется какой-то подвох?
– Каждому человеку нужен свой форт, Ультрафиолет. Такое место, где он может позволить своей фантазии буйствовать. Такое местечко, куда не допускаются ни посторонние, ни девушки.
– Если девушкам туда вход воспрещен, почему ты хочешь показать его мне?
– Потому что ты не просто девушка, ты особенная.
Финч открывает дверцу своего стенного шкафа, в котором действительно все очень здорово устроено. Он соорудил там что-то вроде пещеры, где поместились и гитара, и компьютер, и тетради для записей. Я вижу разные ручки и стикеры. К голубой стене прислонена моя фотография, и здесь же лежит автомобильный номерной знак.
– Кое-кто может назвать это помещение кабинетом, я предпочитаю слово «форт».
Он предлагает мне присесть на голубое одеяло, и мы устраиваемся на нем рядышком, плечо к плечу, прислонившись спинами к стенке. Он кивает на противоположную стенку, и я вижу на ней яркие бумажки. Это напоминает мне его знаменитую стену идей, правда, стикеров здесь не так много, как было там.
– Итак, я выяснил, что мне здесь лучше думается. В доме иногда становится очень шумно, то от музыки Декки, то от криков мамы, когда она ругается с отцом по телефону. Тебе повезло – ты живешь в доме без воплей.
Он тут же пишет на бумажке «дом без воплей» и приклеивает ее к стенке. Потом передает мне ручку и целую стопку стикеров.
– Хочешь попробовать?
– Писать можно все, что угодно?
– Абсолютно все. Позитивные записи идут на стенку, негативные на пол. – Он указывает на целую кучу листочков. – Очень важно такие записки бросать вниз, им совсем не обязательно висеть на стене после того, как ты их напишешь. Слова сами могут быть задирами и хулиганами. Помнишь Паулу Клири? – Я отрицательно мотаю головой. – Она в пятнадцать лет переехала из Ирландии в Штаты и стала встречаться с одним идиотом, от которого были без ума многие девчонки. Ее называли проституткой и даже еще хуже и не отставали до тех пор, пока она не повесилась в лестничном колодце.
Я пишу «задира» и передаю записку Финчу, он рвет ее на мелкие кусочки и бросает на кучу таких же обрывков. Я пишу «злые девчонки» и сама рву ее. Потом пишу «катастрофы», «зима», «лед», «мост» и каждую разрываю на мельчайшие частички.
Финч тоже что-то записывает и приклеивает на стенку. «Добро пожаловать». Потом еще что-то. «Фрик». Эту записку он сначала показывает мне, потом уничтожает. Он пишет: «принадлежать», это слово идет на стенку, и «ярлык». А вот эта рвется. «Тепло», «суббота», «путешествия», «ты», «лучший друг» – все это идет на стенку, а вот «холодно», «воскресенье», «стоять смирно», «все остальные» отправляются в кучу обрывков.
На стене появляются еще записки: «необходимо», «любимый», «понятый», «прощенный», потом я пишу еще несколько: «ты», «Финч», «Теодор», «Тео», «Теодор Финч» и приклеиваю их повыше.
Мы занимаемся этим довольно долгое время, а потом он показывает мне, как сочиняется песня из слов. Сначала он меняет слова местами, чтобы установить некий порядок, который имел бы смысл. Затем хватается за гитару и придумывает мотив, после чего сразу начинает напевать. Ему удается вставить в песню каждое слово. Я хлопаю в ладони, он раскланивается, и говорю:
– Ты должен записать ее, чтобы не забыть.
– Я никогда не записываю песни.
– Тогда зачем вся эта бумажная работа? И зачем тебе тетради?
– Это мысли для песен. Ноты, выбранные наугад. Все то, что потом станет песней. Все то, о чем я, может быть, напишу когда-нибудь потом. Или те песни, которые я когда-то начинал писать, но так и не закончил, потому что посчитал, что они еще не готовы, в них не хватает чего-то для завершения. Но если песне суждено родиться, ее вовсе не обязательно записывать, она останется внутри тебя навсегда.
Он пишет одно слово за другим: «я», «хочу», «заниматься», «сексом», «с», «Ультрафиолет», «Марки-Ни-Одной-Помарки».
Я пишу: «возможно», и он сразу рвет эту бумажку.
Тогда я пишу другую: «о’кей».
И эта отправляется в мусор.
«Да!»
Эту он приклеивает к стенке, потом целует меня, обхватив за талию. Я не успеваю ничего понять, как уже лежу на спине, а он смотрит на меня сверху, и я стягиваю с него рубашку. Потом я чувствую прикосновение его кожи к моей, и я уже сама оказываюсь сверху, и на какое-то время я забываю, что мы лежим на полу шкафа, потому что я думаю только о нем, о нас, о нем и о себе, о Финче и Вайолет, о Вайолет и Финче, и все снова становится замечательно.
Потом я долго смотрю в потолок, а когда перевожу взгляд на него, то замечаю странное выражение на его лице.
– Финч!
Его взор устремлен куда-то вверх. Я толкаю его в ребра:
– Финч!
Наконец, он поворачивается ко мне, заглядывает в глаза и говорит:
– Эй!
Можно подумать, что он только сейчас вспомнил про мое существование. Он садится на пол, трет лицо руками, потом достает очередную бумажку и пишет. «Расслабься». Потом: «Дыши глубоко». И еще одну: «Вайолет – это жизнь».
Он устраивает их на стенке и снова тянется за гитарой. Он играет, а я прислоняюсь головой к его голове. Он едва перебирает струны, редко меняя аккорды, но я никак не могу отделаться от чувства, будто что-то случилось, словно он минуту назад куда-то ушел, а когда вернулся, то был уже не весь здесь, а только часть его самого.
– Никому не рассказывай про мой форт, ладно, Ультрафиолет?
– И еще не говорить никому из твоих, что тебя исключили из школы, да?
Он пишет: «виноват», поднимает записку вверх и только после этого рвет ее в клочки.
– Хорошо.
Теперь моя очередь. Я пишу: «доверяй», «обещай», «секрет», «безопасно» и размещаю все эти записки на стене.
– Теперь мне придется начать заново. – Он закрывает глаза, потом играет песню еще раз, добавляя в нее эти слова. Во второй раз она звучит грустно, как будто он поменял аккорды на минорные.
– Мне нравится твой секретный форт, Теодор Финч. – Я кладу голову ему на плечо. Я смотрю на слова, которые мы написали, слушаю песню, которую он сочинил, и взгляд мой снова останавливается на номерном знаке. Мне хочется сильнее прижаться к нему, это какое-то странное чувство, как будто он может сейчас убежать от меня. Я кладу ладонь ему на бедро.
Проходит минута, и он говорит:
– Иногда на меня находит подобное настроение, и стряхнуть его с себя я не могу. – Он продолжает бренчать на гитаре, все так же улыбается, но голос его стал совершенно серьезным. – Это какие-то черные периоды в моей жизни. Как будто я утопаю. Я стараюсь представить, каково это – находиться в эпицентре торнадо. Там и спокойно и ослепительно одновременно. Ненавижу эти минуты.
Я сплетаю пальцы с его пальцами, и ему приходится перестать играть.
