Родичи - Липскеров Дмитрий Михайлович (чтение книг .TXT) 📗
А потом они приехали в следственный изолятор, и генерал, представившись Иваном Семеновичем, предложил узкоглазому свидетелю кофе или чай с бутербродами.
Ягердышка согласился на чай и пил его, не вынимая из стакана кипятильника. Вода кипела, но свидетель, казалось, не обращал на то никакого внимания.
– Не обожжетесь? – поинтересовался генерал.
– Привык.
– Откуда будете? Из мест каких прибыли?
Под земляничную конфетку Ягердышка обрисовал генералу все свои жизненные перипетии. Рассказал об Укле – жене, о старике Бердане, который знавал еще Ивана Иваныча Беринга, такой он старый – Берддн. Признался в нелегальном переходе российской границы, поведал о жизни в Американских Штатах, о шамане Тромсе и его брате, аляскинском адвокате, и о медвежонке, который бродит сейчас по Крайнему Северу, и одиноко ему наверняка.
Генерал выслушал весь рассказ гостя, подумал о том, что этот маленький чукча один из самых счастливых людей на свете, что у него есть Полярная звезда, на которую он когда-нибудь обязательно полетит и будет взирать с нее на грешную землю вечно.
Умолчал Ягердышка лишь о братьях Кола и Бала, посчитав это дело семейным и интимным.
– Расскажите теперь, пожалуйста, об убийце! – попросил генерал.
– Неприятный мужчина, – признался Ягердышка. – Щеки облизывал…
– Арококо Арококович, – сообразил генерал. – Римлянин. Адепт некого Палладия Роговского, который, в свою очередь, отошел и от православия, и от римского учения. Свою веру учинил.
– Ах, как нехорошо! – посетовал Ягердышка.
Иван Семенович Бойко еше долго глядел на чукчу Ягердышку, а потом сказал ему прямо:
– Езжайте поскорее домой, к своей любимой жене, и рожайте детей!
– У меня билет в театр, – развел руками чукча. – Депутат-алеут дал. Сказал, чтобы я продал его, а мне хочется спектакль поглядеть.
– А в какой театр? – полюбопытствовал генерал.
– А в самый большой. Там про Спартака танцевать будут!
Гляди-ка, подумал генерал. Совпадение какое. И он, Бойко, тоже собирался с Машей на премьеру…
Иван Семенович пожал на прощание Ягердышкину руку, ощутив, как маленькая ладошка утопает в его ладони по-детски, и вдруг почувствовал в себе все детство цивилизации, уразумев неожиданно, что все еще в начале своего пути и что мобильный телефон еще не Богова борода, да и не стоит пытаться ухватить ее…
От этих мыслей и от знакомства с Ягердышкой, которого адъютант выводил из СИЗО, в глазах Бойко вдруг защипало, и генерал понял, что устал. Устал совсем, до отставки.
Он нажал на кнопку селектора и приказал доставить чукчу на своей машине до гостиницы, затем велел привести задержанного Ахметзянова.
Ахметзянова ввели через две минуты, и чай ему предложен не был.
– Рассказывайте! – усталым голосом проговорил генерал.
– Я не понимаю, что?
– Почему из Бологого сбежали?
– Вовсе не сбегал, – отказался патологоанатом. – Уехал по причине отупения в провинции.
– Почему заявление не написали? Об уходе?
– Грешен. Сейчас за это привлекают?
– Нет, – покачал головой генерал. – За это – нет. А за опыты над мертвыми – привлекают. И срок приличный.
– Какие опыты?
Иван Семенович допрашивал по наитию и здесь почувствовал тепленькое местечко.
– Корешочки в носу покойных обнаружили мои эксперты. От земляники садовой. Как прикажете осознать сие?
– Он сказал, что это частицы душ невинно убиенных.
Генерал вспомнил о восемнадцати ягодах, найденных в носах погибших подчиненных.
– Так… Кто это сказал?
– Михайлов, студент… Ныне солист Большого театра… В пятницу танцует Спартака… Должен был танцевать, – сокрушенно поправился Ахметзянов.
Опять «Спартак», с неудовольствием подумал Бойко. Столько совпадений!..
– А вы ведь патологоанатом?
– Был.
– А сейчас?
– Сейчас я импресарио господина А.
– Кто это?
– Импресарио – это…
– Господин А.
– Это сценическое имя студента Михайлова.
– И каким образом вы из патологоанатомов в импресарио? – удивился Иван Семенович.
– У меня мать была солисткой Казанского театра оперы и балета. Можете справиться в дирекции Большого театра.
– Понятно.
– Он умер? – поинтересовался прозектор, и столько сдержанной тоски было в его глазах, что генерал Бойко подумал о том, что зря держит невинного человека в тюрьме, тем более у человека произошло крушение надежд. Из грязи в князи и обратно!.. И никакой премьеры в пятницу не будет!..
– Пока жив, – ответил генерал и после ответа предложил патологоанатому чаю.
– Что означает – пока?
– В сердце студента Михайлова вогнали железнодорожный рельс, пригвоздив молодого человека к промерзшей земле, как бабочку к листу ватмана!
– Ах!!! – Ахметзянов прижал ладони к лицу и посмотрел на генерала с ужасом человека, которому самому объявили о близком его конце. – Как же это, как?!!
– На том… – Бойко не мог подобрать эпитета сразу. – На том звере куча трупов!
Ахметзянов был бледен, насколько позволяла смуглая татарская кожа. Он уже знал, что его ждет: морг больницы города Бологое.
– А давайте поедем в клинику? – предложил Иван Семенович.
– Да-да, конечно, – воодушевился импресарио. – Может быть, застанем его еще живым!..
Уже совсем рассвело, когда генеральская машина въехала во двор Боткинской больницы. Ее занесло возле приемного покоя, но водитель справился и уже ппавно подкатил к хирургическому.
Мужчины поднялись на третий этаж, где располагапись операционные и реанимационные блоки.
– Куда?!! – грозно надвинулся на пришлых молоденький врач с белобрысой челкой, но, уткнувшись физиономией в удостоверение с гербами, ретировался к стене.
– Пациент, которого привезли два часа назад с проникающим ранением сердца, жив?
– Вроде жив, – неуверенно отозвался врач.
– Где он?
– Его Боткин оперирует.
– Как идти?
– Халаты наденьте! – попросил молоденький врач, потрогав челочку.
Накинув на плечи зеленые хирургические халаты и натянув на ноги такого же цвета бахилы, господа Бойко и Ахметзянов проследовали в операционную номер пять, где на хромированном столе возлежало тело студента с раскрытой грудной клеткой!
– У него сердце справа! – весело сообщил хирург Никифор Боткин, заметив вошедших. – Редчайший случай. Я его влево перенес! Впервые в мире, заметьте!..
Вокруг стола стояли зрителями еще несколько человек и с неподдельным восхищением глядели на руки хирурга, которые работали словно на убыстренной кинопленке. Что-то сшивали, резали, перемыкали, зажимали… В общем, руки жили отдельно от Никифора, и зрители шептали в уши друг другу: «Гениален, конгениален!»
– Посмотрите на его легкие! – хохотал через марлевую повязку Боткин. – Ну разве это человеческие легкие? Посмотрите, какие огромные! Лошадиные, я бы сказал, или медвежьи, в конце концов!
Бойко вспомнил, как маленький чукча рассказывал ему о медвежонке по имени Аляска.
– А сердце-то бьется! – возвестил хирург. – И бьется слева!
– Ты, Никифор, – гений! – воскликнул Ахметзянов.
Боткин обернулся и встретился глазами с патологоанатомом.
– И ты здесь, беглый!
Прозектор кивнул, утирая слезы.
– На сей раз он тебе не достанется! – сообщил промакивая кровь, Никифор.
– Будет жить? – поинтересовался генерал.
– А как же!
– Во, бля, дает! – не выдержал Бойко. – После такого ранения!..
Тут он случайно опустил голову и увидел эрекцию выпирающую из-под халата Боткина. И здесь понял, как она, сексуальная энергия, перекачивается в творческую…
«А я кто? – задался вопросом Бойко. – Вокруг гении, а я-то кто?.. Что в жизни сделал? Чем удивил? Понял ли суть вещей? Пришел ли к Богу?..» На все вопросы, заданные себе самому, генерал мужественно ответил – нет!
Еще шесть часов длилась операция, а Боткин, казалось, не уставал ни капельки, временами восторгаясь:
– А заживает на нем как на собаке! Практически чудо какое-то!..
