Да. Нет. Не знаю - Булатова Татьяна (серия книг .TXT) 📗
«Зач-е-е-м?» – изумлялся нелепой строптивости жены Миша Коротич, всякий раз первым идущий на примирение даже тогда, когда правота его позиции не вызывала у окружающих никаких сомнений. Михаил Кондратьевич, хронически влюбленный в собственную супругу, не переносил долгих часов молчания и оскорбленного вида Аурики. Он шел и извинялся, лишь бы та сменила гнев на милость.
Сама Наталья Михайловна не осмеливалась задать этот вопрос матери. Вместо нее она призывала к ответу то своего любимого Ге, то измученного бессмысленными распрями отца. «Почему мама так поступает?» – недоумевала Наташа и заглядывала в глаза тем, кто, по ее мнению, мог знать ответ на этот вопрос.
«Потому что она такая!» – в один голос восклицали Одобеску и Коротич и просили Наталью Михайловну не обижаться на мать. И Наташа приняла такое положение вещей и перестала требовать от Аурики того, что та не могла ей дать. Это не означало, что обиды старшей дочери улетучивались сами собой. Нет, они копились. И Наташа легко могла показать, где – в том самом месте, под грудью, откуда сегодня полыхнуло странным жаром, как только Наталья Михайловна услышала запоздавшие слова о прощении. Но она их услышала и на секунду стала абсолютно счастливой, несмотря на окаменевшее лицо матери, испуганной собственным поступком.
Оказавшись в комнате Георгия Константиновича, они какое-то время постояли около кровати, стараясь не смотреть друг на друга. Да и не было в этом никакой необходимости: наверное, впервые за много лет мать и дочь были единым целым, скрепленные общим горем и общим счастьем. «Как удивительно устроена жизнь!» – думали они про себя, мысленно благодаря того, кого больше никогда не будет рядом. Ведь именно он, Георгий Константинович Одобеску, собственной смертью сумел наконец-то объединить вечных оппонентов, остро нуждающихся друг в друге… И в нем.
Свет первоначально гасить не стали. Наташа даже прошлась по квартире, несколько раз пощелкав в каждой комнате выключателем, чтобы всюду было светло. Какое-то время мать и дочь лежали молча, прислушиваясь к каждому шороху. Им то мерещились знакомые шаги Георгия Константиновича, то скрип старого кресла, как будто в него кто-то сел, то шелест газеты, то просто какое-то шуршание, словно под полом скреблась мышь. В результате Аурика Георгиевна не выдержала и пожаловалась дочери:
– Я так больше не могу. Хоть вставай и иди чай пить на кухню.
– Да сколько можно чай-то пить? – резонно поинтересовалась Наташа, понимая, что мать явно переоценивает собственные возможности, собираясь бодрствовать до утра.
– Ну, все равно же не спим. Только мучаемся.
– Я не мучаюсь, – по привычке заняла противоположную позицию Наталья Михайловна, но буквально через секунду согласилась с матерью, что это не сон, а мучение. – Но с кровати я не встану, – решительно заявила молодая женщина. – И тебе не дам.
– Это почему? – возмутилась Аурика, отвыкшая от того, что ей кто-то что-то может запретить.
– Потому что ты заснуть не можешь от переутомления. Надо было у Альки феназепам взять или элениум, чтобы хорошенько ночью отдохнуть.
– Еще я всякую гадость не глотала! – возроптала Аурика Георгиевна, хотя мысленно признала правомочность Наташиного подхода.
– Это вынужденная мера, мама, – как-то очень нежно произнесла Наталья Михайловна, в сущности, совсем не нежные слова. – Ты уже в таком возрасте. И ты, и папа – за вами нужен контроль. Нервную-то систему необходимо разгружать! – бодро вынесла вердикт Наташа и покровительственно посмотрела на мать, в сущности, никогда не жаловавшуюся на плохое самочувствие.
Упоминание о возрасте Аурике не понравилось, но фраза дочери о том, что они с Коротичем нуждаются в особом уходе, как-то приятно легла на душу. И Аурика Георгиевна не стала спорить и даже как-то совсем по-старчески протянула:
– Да уж, не семнадцать лет. Как подумаю, Наташка, шесть-де-сят! – выговорила она по слогам и нахмурила брови. – Раньше мне казалось, что шестьдесят – это обезьяний век. Вообще было непонятно: зачем в таком возрасте жить?! Папе своему еще всегда поражалась: зачем ему новый костюм, а к нему модный галстук, в шестьдесят три года! А вот сейчас понимаю – все еще хочется. Вроде бы я бабка! Представляешь, Наташка, твоя мать – бабка. Моей внучке четырнадцать лет.
– Кстати, бабка, я чего-то не поняла. А почему твоей четырнадцатилетней внучки не было на похоронах прадеда? Она что? Болеет?
– А чего ты меня спрашиваешь? У нее, между прочим, мать есть. Твоя сестра, кстати. Могла бы у нее поинтересоваться, где твоя племянница.
– Как-то мне не до этого было. Потом, ты же знаешь, от Альки ничего не добьешься. Она с годами все больше и больше становится похожа на своего Спицына: все надо клещами тянуть. Привыкла соблюдать свою врачебную тайну.
– Кому есть дело до ее врачебной тайны? Мне, знаешь ли, такие секреты даром не нужны. До сих пор не могу понять, как можно было выбрать такую специализацию – хирург-проктолог?! Всю жизнь чужие жопы разглядывать, – грубо прокомментировала Аурика дочерний выбор.
– Зато клиенты не переводятся. По статистике – геморрой присутствует у доброй половины человечества.
– Тем более, – скривилась Аурика Георгиевна. – Хотя Алька всегда такой была: все тихой сапой делала. Как она вообще замуж-то умудрилась выйти с ее темпераментом: головку повесит и ходит, как неприкаянная. Они со своим Валентином – два сапога пара. Оба малахольные. И Лерка такая же. Толстая и ленивая. Не семья, а три медведя.
– Нормальная у них семья, – вступилась за сестру Наташа, в глубине души тоже недоумевающая, как это их флегматичная Алечка выскочила замуж одной из первых и выбрала столь боевую профессию, даже не подумав, что будут писать в графе «место работы матери» ее дети.
– А я ничего и не говорю, – согласилась с ней Аурика, но тут же взяла свои слова обратно. – Хотя… я так не считаю. Я бы уже со скуки умерла, если бы у них жить пришлось: тюлени, а не люди.
Наталье Михайловне захотелось ответить: «На себя посмотри», но она удержалась и попыталась сменить тему:
– Ну ладно, с Леркой-то я разберусь. А вот с Ириной что делать?
– А что с Ириной? – зевнула Аурика и повернулась лицом к дочери. – Ты, кстати, храпишь?
– Откуда я знаю? – ничуть не удивилась вопросу матери старшая дочь. – Я же себя не слышу.
– Ненавижу, когда храпят, – опрометчиво завила Аурика Георгиевна и снова зевнула. – Сразу предупреждаю: захрапишь – разбужу.
– А ты?
– А что я?
– Ты сама-то храпишь?
– Я-а-а? – возмутилась Аурика, не желающая знать о себе ничего такого, что не вписывалось бы в ее представления о норме. – Я – нет. Иначе бы я знала.
– Откуда это, интересно? – съязвила Наталья Михайловна и, словно заразившись от матери, сладко зевнула.
– Мне бы папа сказал, – железно аргументировала свой ответ Аурика Георгиевна.
Наташа хотела было сказать, что именно папа в этом смысле и не может выступать независимым экспертом, но удержалась и промолчала, хотя язык так и чесался пройтись по указанному поводу. «Как же! Скажет он!» – сердилась она про себя, не решаясь рассказать о том, как часто ей приходилось принимать жалобы от младших сестер на предмет того, что ночью – хоть из дома беги, такие раскаты раздаются… Но отцу, похоже, было все равно: он втыкал в уши беруши, а иногда перебирался к себе в кабинет, где благополучно засыпал, после чего легко врал, что работал до утра. Для Михаила Кондратьевича важнее всего был покой драгоценной Аурики. Верный муж делал все для того, чтобы Прекрасная Золотинка не испытывала никаких моральных неудобств при мысли, что может издавать такие некрасивые на слух звуки.
«Должна ли я играть в эти игры?» – мысленно задала себе вопрос Наталья Михайловна и потянулась к торшеру, чтобы выключить свет хотя бы с одной стороны кровати.
– Что ты делаешь? – напугалась Аурика Георгиевна. – Не выключай, давай еще о чем-нибудь поговорим.
– Поговори со мною, ма-а-ама, – пропела Наташа слова известной песни и взмолилась: – Давай спать. Уже глаза закрываются. Между прочим, и у тебя тоже.
