Вернон Господи Литтл. Комедия XXI века в присутствии смерти - Пьер Ди Би Си (бесплатные версии книг txt) 📗

Вернон Годзилла Литтл.

Ближе к полуночи, когда наступает чужая июльская пятница, меня уже колотит дрожью с головы до ног. Плоть свою и кости я оставил где-то в северных пригородах Мехико, и только нервная система тянется за мной, через весь город, дальше к югу. По дороге мы раз десять чуть не убились насмерть. Когда наконец-то мы, как пробка из бутылки, вылетаем из города, даже Пелайо понимает, что за рулем сидеть уже небезопасно. И не только ему одному. Мы едем через альпийские леса, то и дело уворачиваясь от автобусов-самоубийц, расцвеченных разноцветными огнями, как космическое челноки, потом спускаемся в тропики, а те, в свою очередь, уступают место камням, и кактусам, и пустынным ночным шорохам на радиоволне. И все это странным образом давит мне на нервы. Так и ждешь, что из-за очередного поворота покажется секретарша доктора Дуррикса или марширующий по дороге оркестр мясокомбината. Я пытаюсь восстановить в голове совсем заглохшую ткацкую фабрику грез: ниточка Тейлор, ниточка пляжа, ниточка «Под парусом». Но прясть становится все труднее, нити путаются и прямо в руках превращаются в вены. «Умотался, умотался, умотался…»

Наконец мы останавливаемся в городке, где, судя по всему, какие-то психи держат ферму по разведению мух. Я покупаю себе обжигающе горячий хот-дог и тут же принимаюсь отбиваться от мух, но одна все равно влипает в горчицу. Мексиканские мухи медлительны. Я оглядываюсь вокруг. Местечко – точь-в-точь как в боевике, где эти шулеры, которые раздели казино, стоят в отстрелочном коридоре и ждут, куда пойдет лифт, вниз или вверх. Так и ждешь, что вот-вот наткнешься на витрину, в которой выставлен скелет пианиста из ночного клуба – вот клянусь вам. И повсюду, естественно, Музыка. Музыка, и отчетливо пахнет крысами. Потом, когда я выхожу наружу, в горячее, хоть тарелки мой, утро, чтобы отлить, а потом уже забраться в кабину и немного поспать, мне прямо под ноги кидается ебучий скорпион. Как-то не наблюдается в знаках былой ясности.

Акапулько устроен примерно так же, как Мученио: по краям районы, где носят мешковатое белье веселеньких расцветок, потом идет зона поуже, где плавочки клинышком, потом – где кружевные вставки, а потом уже и центр, где сияют шелковые, в обтяжку. Мы взбираемся на последний холм перед видом на море, и вот она, окраина. Пелайо должен разгрузиться в Акапулько, прежде чем отправиться дальше, теперь уже на север, в свою родную деревню. Наше продвижение к центру города можно отследить по смене запахов. Скоро мы доберемся до тех мест, где будет пахнуть Гигиеническим Мылом для Домашних Любимцев, потом пройдем через зоны «Олд Спайс» и «Хербал Эссене», если, конечно, я не ошибся насчет того, что здесь – как дома. А пока мы тащимся через зону, где, если тебе приспичило нюхнуть дезодоранта, ты просто-напросто суешь палец в жопу, а потом нюхаешь в свое удовольствие.

Дорога вьется между холмами, покуда наконец на горизонте не начинает разворачиваться океанская гладь. Собственно, Акапулько – это большой такой круглый залив, весь застроенный отелями, отелями и еще раз отелями. Мне следует отыскать самый большой и уже оттуда позвонить Тейлор. Я отдаю себе отчет в том, что риск возрастает многократно: даже я что-то слышал про этот город, следовательно, здесь будет энное количество туристов из Штатов. Я, собственно, и слышал-то про Акапулько да еще про Кун Кан или куда там ездила один раз в жизни наша недоёбаная сучка Леона. Я чувствую, как по коже пробегает предчувствие дрожи. Я начинаю разглядывать высотные здания вдалеке, надеясь увидеть подходящую гостиницу, из которой можно будет позвонить, но в глубине души сам же и надеюсь, что таковой не обнаружится. Вот, блядь, полюбуйтесь, на какие фокусы пускается эта куча говна в человечьей голове, чтобы только избежать состояния внутреннего дискомфорта. У меня даже и на лице появляется такое выражение, словно я внимательнейшим образом сканирую прибрежные районы в поисках этой блядской гостиницы, и глазки сощурились, и даже губенки вытянулись вперед, от охуительной внутренней сосредоточенности на процессе поиска. Я даже начинаю играть сам с собой в совершенно детские игры, типа того: если увижу на улице синюю вывеску, тут же попрошу Пелайо остановиться. Но я же знаю, что если, не дай бог, я действительно увижу синюю вывеску, моя башка тут же придумает какую-нибудь причину, по которой останавливаться именно здесь ни в коем случае нельзя. А потом игра пойдет дальше, своим чередом: если я увижу вывеску, на которой будет зеленый цвет, я, честное слово, нет, дважды честное – непременно остановлюсь. А если честно, то я просто обосрался, дорогие мои, вот и все дела.

Пелайо разрешает все неразрешимые вопросы, остановившись у какого-то маленького придорожного бара, неподалеку от главного местного проспекта. Мы не жрали со времен тех самых засранных мухами хот-догов, а между тем суббота уже успела отмахать добрую часть дня. Пелайо останавливается на тротуаре возле бара и смотрит на меня. Он чувствует, что мне на какое-то время нужно влиться обратно в мой чистенький, только что из химчистки мир. Он дает мне понять, что если я хочу ехать с ним в его родной город, то должен буду подойти на это же место через два часа, а он тем временем разгрузится. Пока он все это говорит, между нами вырастает странная такая мембрана. Как будто он знает, что мое настоящее место – в одной из этих стеклянных башен, битком набитых богатыми людьми. Он знает, что ему в лучшем случае светит роль садовника в парке при одной из таких башен. И это в лучшем случае. Взгляд у него становится каким-то стеснительным, оттого, как все устроено на этом свете, и от воспоминаний о нашей странной дружбе. Он хлопает меня по спине, поворачивается и входит в бар, со своими невидимыми кольтами на поясе. Лукас тоже отворачивается, и вид у него смущенный. Вот ты и приехал, Вернон Гонсалес Литтл.

Времени, которое требуется, чтобы по главному проспекту дойти до пляжа, мне хватает, чтобы промокнуть до нитки. От пота. Офигеть можно. За то, что ты просто идешь по песку, денег не берут, так что я снимаю рубашку и шлепанцы на «файерстоуновской» [20] подошве и начинаю снова походить на американца. Двое охранников смотрят, как я иду к массивному зданию отеля. Стоит оглянуться на них, и они делают мне ручкой: я для них всего лишь очередной придурок из Штатов, не пришей к пизде рукав. Я приглаживаю брови и волосы и вхожу в отель так, словно на поясе у меня пара кольтов: как учил меня Пелайо. Вестибюль здесь размером с ёбаный Даллас – Форт-Уэрт [21], и пол-то у них мраморный, а по полу скользят прекрасные, на вареных омаров похожие люди. Местечко жутчайшее. Коридорный стоит и держит двери лифта, специально для меня, при том что я от него еще за целую милю.

– Вам наверх, сэр?

Я изо всех сил стараюсь не уссаться прямо на месте, что, по правде говоря, нелегко. Не далее как вчера вечером я ночевал в какой-то кошмарной забегаловке, весь в мухах и едва ли не в обнимку с гниющим трупом пианиста из ночного клуба, а сегодня складывается такое впечатление, что сейчас сбегутся девочки в гавайских национальных костюмах и выстроятся в очередь, чтобы у меня отсосать. Леона Дант подохнет от зависти к самой себе, если ей хоть раз в жизни удастся попасть в такое место. Мимо меня в лифт прорывается американская семья, разодетая как Томми Хилфигера на ежегодном съезде любителей гольфа: мамаша, при ней старикан с напряженной улыбкой на лице и традиционная пара детей – ангел и засранец. Люди из тех, что приходят в благодушное настроение от ресторанной музыки и принимаются говорить о своих чувствах, чтобы показать, какие они, на хрен, раскованные. По улицам комод водили.

– А теперь, Бобби, помни, о чем мы с тобой говорили, у нас с тобой договор, – говорит мамаша.

– Да-да, Бобби, – повторяет вторым голосом папенька, как ёбаная кукла из детского спектакля.

Девочка поднимает брови.