Студенты - Трифонов Юрий Валентинович (первая книга .TXT) 📗
Вадим ответил. Затем последовал ливень излюбленных Козельским вопросов: где? когда? в каком журнале? как полное название журнала? как полное имя редактора? кто заведовал отделом критики в журнале в таком-то году? Вадим сам удивлялся тому, что у него находились ответы. И находились быстро и в общем правильно. Откуда он все это знает? Нет, просто Козельскому не везет: он спрашивает как раз о том, что Вадиму случайно известно. Вот следующим вопросом Козельский наверняка его угробит… И Козельский, очевидно, думал так же и продолжал настойчиво, все с большим азартом и вдохновением, забрасывать Вадима вопросами по «фактическому материалу». И вдруг зашевелился Иван Антонович, вздохнул шумно, закивал:
— Не достаточно ли, Борис Матвеевич? У нас там еще двадцать человек…
— Как? — переспросил Козельский, словно очнувшись. — Ну, пожалуй… Да, да… Вот только еще последнее: как назвал Гоголь свое произведение «Женитьба»?
Вадим сказал — комедия, но, оказалось, не комедия, а «совершенно невероятное событие в двух действиях».
— Вот видите! — произнес Козельский, откидываясь на спинку кресла. — Фактический материал вы знаете не безукоризненно. Я вам ставлю пять баллов за то, что вы человек мыслящий, но заметьте себе: никогда не беритесь за решение сложных проблем, не овладев минимумом знаний. Всегда надо начинать с буквы Аз. Аз, Буки, Веди и так далее. Прошу вас, — он протянул зачетку.
Вадим молча взял ее, кивнул и пошел к выходу.
Из дверей уже шла ему навстречу побледневшая, с расширенными глазами Галя Мамонова. Кто-то сказал ей вслед: «Ни пуха ни пера», и Галя немедленно, еле слышным шепотом отозвалась: «К черту…» Когда Вадим вышел, его тотчас окружили толпившиеся у дверей студенты.
— Как, Вадим? Что получил?
— Пять, пять… — устало говорил он, идя по коридору. Ему хотелось скорее одеться и выйти на воздух. Он даже не заметил Палавина, который сидел на скамейке в конце коридора и беззаботно любезничал с хорошенькой секретаршей деканата Люсенькой.
«Я прав, и я чувствую в себе силы доказать свою правоту. Почему же не сделать это на бумаге? — думал Вадим, быстро шагая по мерзлой, бугристой земле бульвара. Он шел, глядя под ноги и машинально стараясь ступать в сухонькие трескучие лужицы, прикрытые ледяной коркой. — Действительно, что создано в мире выше русского реализма? Выше Толстого? И сколько великих имен! Пушкин и Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Толстой, Чехов, Горький… А Козельский, этот начетчик от литературы, что он вообще понимает в Гоголе? Только цитирует, упоенно закрыв глаза, оставшееся в памяти с гимназических лет: „И какой же русский не любит быстрой езды?..“ И упивается-то он не Гоголем, а звуками собственного голоса. Вот отец тоже много знал наизусть, но, помнится, всегда держал перед собой книгу — ему вовсе не нужно было, чтобы удивлялись его памяти, а просто он по-настоящему любил то, что читал… А как этот сухарь хотел меня завалить сегодня! Спасибо Ивану Антоновичу, выручил… И главное, сейчас же всю свою эрудицию, весь гербарий знаний — на стол, и Сен-Пре тут и Ансельм. Ладно же, мы еще доспорим! Сразу после экзаменов, в каникулы, возьмусь за реферат вплотную. Все там выскажу. Иван Антоныч поможет. В обществе — это не на экзамене, там в полный голос поговорим, начистоту. И „фактический материал“ я осилю, „азами“ он меня не убьет!»
Вадим шагал все быстрее, почти не видя, куда он идет. Он только чувствовал, что чем дальше он идет и чем больше думает, тем полнее захватывает его радостное и окрыляющее чувство бодрости, силы, желания работать.
Ему захотелось вдруг вернуться в институт, вновь потянуло к ребятам, захотелось увидеть их, услышать их голоса, узнать, как сдают…
Лагоденко сдал на «отлично». Он встретил Вадима на улице перед институтом и долго рассказывал, как Козельский гонял его («Сорок минут! Рая по часам смотрела»), и как он находчиво отвечал на самые хитрые вопросы, и как после экзамена представитель райкома пожал ему руку, а Мирон Михайлович пошутил: «Лагоденко, сколько же пудов литературы выжали вы к этому экзамену?»
Андрей тоже сдал на «отлично» и теперь, сидя на подоконнике, терпеливо объяснял что-то нескольким девушкам, которые еще собирались отвечать. Из аудитории выбежала Люся Воронкова, радостно размахивая зачеткой.
— Четверка, четверка! Тра-ля-ля, как я рада! — говорила она, приплясывая. — Мне больше и не нужно!
Увидев через некоторое время Вадима, она вдруг таинственно поманила его рукой и побежала в дальний конец коридора. Вадим пошел за ней.
— Слушай, Вадим, необходимо шпаргалитэ! Сережка засыпается, он после меня должен был отвечать, пропустил Маринку и все еще сидит. Черный, как туча, сразу видно — засыпается. Так вот, он мне шепнул, когда я уходила: «Найди Вадима, пусть он напишет мне о Рылееве».
— О Рылееве? Не может быть…
— Да, он сам сказал! Я своими ушами слышала! Сейчас же напиши шпаргалитэ, отдадим Верочке…
— Какую шпаргалитэ? По Рылееву? — спросил Вадим удивленно. — Да путаешь ты, не может Сережка засыпаться. Рылеева он как раз знает…
— А я тебе говорю! И не спорь! — яростно шептала Люся, вцепившись в Вадимову пуговицу и дергая ее при каждом слове. — Человек гибнет, а ты тут философствуешь!
— Пошел отвечать Сережка Палавин! — сообщил кто-то стоявший под дверью.
— Ну вот! — сказала Люся. — Теперь уже поздно.
Палавин вышел минут через двадцать. Он был мрачен, его светлые волосы, всегда так аккуратно причесанные, ерошились растрепанно и неприлично.
— Четверка, — сказал он сквозь зубы и, не задерживаясь, пошел к выходу. Вадим догнал его на лестнице:
— Что тебе досталось?
— А ты как будто не знаешь? — Палавин остановился, враждебно глядя в глаза Вадиму. — Ведь тебе Воронкова сказала.
— Сказала какую-то чушь о Рылееве. Я не поверил.
— Не поверил? А был как раз Рылеев. Нет, ты струсил! Или просто не захотел помочь. Так я и знал — в трудную минуту ты никогда не поможешь!
— Это была трудная минута? — спросил Вадим, помолчав. — Во-первых, ты сам позавчера говорил, что Рылеев тебя не волнует…
— Мало ли что я говорил! — раздраженно оборвал Палавин. — Я могу хвастнуть, трепануться, — у меня характер такой, не знаешь, что ли? Но если уж я прошу, значит, мне действительно нужно. Ведь я никогда в жизни не пользовался шпаргалками. Никогда! А наступил единственный раз такой случай, когда мне… когда решается… А, да что говорить! Для меня все ясно.
Он махнул рукой и стал быстро спускаться по лестнице. Однако, спустившись на несколько ступенек, остановился.
— Я-то знаю, чьи это дела! — сказал он, тряхнув головой. — Все этого святоши в очках.
— Какого святоши?
— Знаешь какого! Мелкий же он человечек, завистливая бездарность… Только ни черта у него не выйдет. То есть у вас — ты с ним, кажется, теперь заодно. — Палавин угрожающе потряс ладонью. — Все равно не выйдет, так и знайте! Я этот экзамен пересдам.
— О ком ты?.. Зачем пересдавать? — удивленно спросил Вадим, ровно ничего не поняв. — И что это вообще за трагический тон? Ну — четверка, ну и что?
— Ах, ты не знаешь — что? Ты не знаешь, что персональная стипендия не дается студентам, имеющим четверки? И я пересдам! Сегодня же договорюсь с Сизовым и после сессии пересдам.
— А-а! — Вадим вдруг засмеялся. — Я, честное слово, не знал… Нет, ты серьезно?
Палавин повернулся и, не отвечая, пошел вниз по лестнице. Волосы причесать он забыл и с насупленным, злым лицом и взлохмаченной шевелюрой стал вдруг похож на смешного, обиженного мальчика.
