Американские каникулы - Лимонов Эдуард Вениаминович (книги полностью .TXT) 📗

– Мистер, вы кют! [75] – тронув меня за рукав, сказали мне две молоденьких зелененьких панкетки.

Я вдруг почувствовал себя героем нашего времени. Опять обратив луч прожектора на Студента, замечу, что если вор не понимал этого сознательно, то бессознательно его основной заботой в жизни была забота сделать «мани», чтобы заплатить «классным» девочкам за любовь.

Я был ему интересен. Днепропетровский вор приезжал к харьковскому вору понаблюдать и разгадать, как же он оперирует. В описываемый момент он как будто бы преуспел в реальном мире лучше, чем я. Две его книги вышли по-английски в престижных издательства, и он, получив двадцать пять тысяч долларов аванса, писал по-английски, как он утверждал, третью книгу. Однако несмотря на то, что мой роман был опубликован только по-русски, он добровольно склонялся передо мной в почтении. Это только ханжество американского книжного бизнеса делало днепропетровского вора больше харьковского. Студент знал, что Смешной – так называли меня в свое время харьковские наши жулики – несравнимо более крупный вор, хотя не сквернословит, не дергается и вид у него вполне невинный. Студент знал, что большое дело готовят годами. Каждый вор мечтает о большом деле. Студент чувствовал, что Смешной уже сделал по меньшей мере одно большое дело. А то, что обо мне молчал книжный бизнес, Студента не трогало. Заговорят.

Два урки. Вот в чем была разгадка наших отношений. Он признавал во мне крупного преступника. Его не смущало то, что я работаю в одиночку, моя тихость, определенная скромность и то, что я с удовольствием находился на втором плане, в тени, предоставляя другим кричать и бесчинствовать.

Новый 1980 год мы встретили вместе. Вернее, Новый старый русский год, который празднуют 13 января. Он предложил мне и жившей тогда нелегально в доме итальянской графине поехать с ним и Татьяной и еще парой его знакомых в русский ресторан в Бруклине, в «Огни Москвы». Тогда русские рестораны в Бруклине вырастали, как ядовитые грибы после дождя. Я подумал, что русско-одесская экзотика тоже хороша раз в несколько лет, и так как последний раз был в русском ресторане именно несколько лет назад, согласился. К тому же, мне нравилось ездить в большом кадиллаке Студента, купленном на авансированные ему издателем «мани». За эти двадцать пять тысяч он презирал своих издателей и редактора.

– Улыбчивые дегенераты! – цедил он сквозь зубы. – Эх, если бы мы родились здесь, мы бы им глубоко задвинули… хуй в жопу! – И спохватившись, очевидно решив, что звучит слишком пессимистично, добавлял: – В любом случае, мы им задвинем!

Очевидно, имелось в виду, что мы, советские отбросы, добьемся успеха в их капиталистическом обществе. Я разделял его наглость и уверенность, хотя и не декларировал этого вслух.

Представьте себе зал, освещенный множеством люстр. Серпантинные ленты вцепились в люстры и хаотически переплелись. Эстрада у дальней стены зала. На эстраде оркестр, и вульгарная толстая дама поет. Огражденный железным заборчиком балкон – на полметра выше зала слева. Опуская взгляд, видим столы с белыми скатертями и приборы. Вокруг столов сидят большей частью некрасивые и перекормленные люди с вульгарными или малоинтеллигентными, но энергичными лицами. Молодежь – потоньше в талиях и менее вульгарна. Мужчины одеты по стандартам какой-то испорченной бейрутско-средиземноморской моды в псевдо-итальянского стиля костюмчики и шелковые дорогие рубашки, расстегнутые до пупа. У женщин обширные телеса втиснуты в вечерние туалеты, похожие на ночные рубашки. Волосы подняты вверх и заколоты яркими гребнями. Много золота и бриллиантов на пальцах и шеях, впрочем, дешевых и безвкусных. Пахнет резкими духами, потом, водкой и густыми средиземноморско-одесскими салатами. Короче говоря – еврейский вариант фильма «Крестный отец», где все актеры говорят на русском языке. Точнее, кричат. Кричат друг другу из одного конца зала в другой. Кричат собеседнику через стол. Кричат жене, пробирающейся в туалет. И ребенку, забравшемуся под стол. Кричат, кричат грубо, так оперируя моим русским языком, как будто ворочают глыбы в каменоломне.

Мы сидим в центре фильма. Моя бывшая жена, а ныне итальянская графиня, изящное и безнравственно-безжалостное существо в черном комбинезончике, чувствующее себя везде как дома. Я – в бархатном, цвета шоколада пиджаке в белую полоску и светлых бежевых брюках – специально надел итальянский пиджак и брюки, дабы не отличаться в стиле от народа. Студент – серьезный, в серых брюках и темно-синем «клубном» пиджаке, синяя рубашка распахнута, обнажая частично седую шерсть. Золотая толстая цепь вокруг шеи. Жена Таня, перешедшая в мир иной в том же, если не ошибаюсь, году, – уже пьяная и ревнующая весь мир не к супругу, но к итальянской графине, которая элегантнее и красивее всех в зале, хотя и широкоротая Таня очень недурна. Таня пьет водку, ведет себя как обиженное дитя, честно ревнива, и за это мне хочется погладить ее по голове. Еще несколько человек сидят с нами за столом: бывшая подружка поэта Вознесенского – медленно стареющая маленькая дама, похожая на обезьянку, и четверо американцев, две пары, совершенно забытые мной, как видно, в них не было ничего интересного.

Интернациональная певица Александра – хрупкая израильтянка, блондинка, поет теперь песни народов мира – армянскую песню «Царикнэ-царикнэ», и несколько армян, сорвавшись с мест, подбегают и швыряют в певицу пригоршнями долларовые бумажки. «Наши американцы» с ужасом глядят на происходящее, а Студент, злорадно улыбаясь, наблюдает за вытянувшимися лицами.

– Обычай, – комментирует он, и в голосе его звучит гордость за варварский обычай и за этот ресторан, за шум, за декольтированных жирных еврейских красавиц, за мгновенно вспыхивающие ссоры.

Нам постоянно приносят почему-то горячие жареные пирожки. Женщина, приносящая пирожки, в таком же декольтированном платье, как у всех дам, снимает пирожки с блюда красной, обильно украшенной золотыми кольцами рукой. И кладет их нам на тарелки. Мне забавно видеть перекошенные физиономии «наших» американцев, несколько ошалевших от простоты местных нравов. Я тоже испытываю что-то вроде гордости за то, что эти, чуждого мне племени, но близкие по языку и привычкам люди такие дикие, грубые, но непосредственные. Я толкаю локтем Студента, усевшегося рядом со мной.

– Выпьем? – и мы пьем из холодных, почему-то очень больших рюмок столичную водку и хватаем руками огурцы с блюда.

– Хочешь, я тебя прошвырну по залу? – предлагает Студент. – Объяснить тебе, кто есть кто? Вот тот, только что вошел, видишь, у двери в меховой шапке? Он владелец подпольного казино в Западном Берлине. Очень большой жулик. Сидел в России несколько раз.

Мимо нас проходит, облизывая глазами мою бывшую жену, итальянскую графиню, толсто– и красномордый тип в розовой шелковой рубашке. Протягивает Студенту руку:

– С Наступающим!

– Тебя тоже!

Отходит, опять оглядываясь на итальянскую графиню.

– Кто этот боров?

– Этого разыскивает Интерпол. Крупный махинатор, один из боссов интернациональной сети по продаже краденых автомобилей.

– А этот сутулый? С нехорошими глазами?

– Производство и сбыт фальшивых денег…

– Ты не преувеличиваешь их заслуги, Студент?

– Эй!.. – он смотрит на меня укоризненно, и нос его искривляется еще больше. Глаза становятся выразительными, как две запятые.

– За кого ты меня держишь? Я не люблю полива… Я тебе показываю, кого выпустила советская власть на Запад. Тебе, как писателю, должно быть интересно.

– кричит с эстрады сменившая интернациональную певицу Александру просто известная певица Клара. Четвертый раз за вечер исполняет ту же песню. Они любят слушать про родной оставленный теплый город и даже плачут, слушая ее. Так, наверное, плачут и сицилийцы, слушая о своем теплом Палермо. Именем Одессы они называют магазины и рестораны. Нью-йоркская полиция и журналисты стали теперь называть наибольшее скопление мясомассых женщин и грузных мужчин на Брайтон Бич в Бруклине – «Маленькая Одесса». Разумеется, не все они из Одессы, но Одесса задает тон. Как, наверное, тепло они себя чувствуют в своей среде. Принадлежать к стаду – вот что важно человеку. Увы, я не могу к ним принадлежать. У меня свой одинокий бизнес.