Соло на IВМ - Довлатов Сергей Донатович (бесплатные онлайн книги читаем полные версии TXT) 📗
Когда-то я был секретарем Веры Пановой. Однажды Вера Федоровна спросила:
– У кого, по-вашему, самый лучший русский язык?
Наверно, я должен был ответить – у вас. Но я сказал:
– У Риты Ковалевой.
– Что за Ковалева?
– Райт.
– Переводчица Фолкнера, что ли?
– Фолкнера, Сэлинджера, Воннегута.
– Значит, Воннегут звучит по-русски лучше, чем Федин?
– Без всякого сомнения.
Панова задумалась и говорит:
– Как это страшно!..
Кстати, с Гором Видалом, если не ошибаюсь, произошла такая история. Он был в Москве. Москвичи стали расспрашивать гостя о Воннегуте. Восхищались его романами, Гор Видал заметил:
– Романы Курта страшно проигрывают в оригинале…
Отмечалась годовщина массовых расстрелов у Бабьего Яра. Шел неофициальный митинг. Среди участников был Виктор Платонович Некрасов. Он вышел к микрофону, начал говорить.
Раздался выкрик из толпы:
– Здесь похоронены не только евреи!
– Да, верно, – ответил Некрасов, – верно. Здесь похоронены не только евреи. Но лишь евреи были убиты за то, что они – евреи…
У Неизвестного сидели гости. Эрнст говорил о своей роли в искусстве. В частности, он сказал:
– Горизонталь – это жизнь. Вертикаль – это Бог. В точке пересечения – я, Шекспир и Леонардо!..
Все немного обалдели. И только коллекционер Нортон Додж вполголоса заметил:
– Похоже, что так оно и есть…
Раньше других все это понял Любимов. Известно, что на стенах любимовского кабинета расписывались по традиции московские знаменитости. Любимов сказал Неизвестному:
– Распишись и ты. А еще лучше – изобрази что-нибудь. Только на двери.
– Почему же на двери?
– Да потому, что театр могут закрыть. Стены могут разрушить. А дверь я всегда на себе унесу…
Спивакова долго ущемляли в качестве еврея. Красивая фамилия не спасала его от антисемитизма. Ему не давали звания. С трудом выпускали на гастроли. Доставляли ему всяческие неприятности.
Наконец Спиваков добился гастрольной поездки в Америку. Прилетел в Нью-Йорк. Приехал в Карнеги-Холл.
У входа стояли ребята из Лиги защиты евреев. Над их головами висел транспарант:
«Агент КГБ – убирайся вон!»
И еще:
«Все на борьбу за права советских евреев!»
Начался концерт. В музыканта полетели банки с краской. Его сорочка была в алых пятнах.
Спиваков мужественно играл до конца. Ночью он позвонил Соломону Волкову. Волков говорит:
– Может после всего этого тебе дадут «Заслуженного артиста»?
Спиваков ответил:
– Пусть дадут хотя бы заслуженного мастера спорта".
У дирижера Кондрашина возникали порой трения с государством. Как-то не выпускали его за границу. Мотивировали это тем, что у Кондрашина больное сердце. Кондрашин настаивал, ходил по инстанциям. Обратился к заместителю министра. Кухарский говорит:
– У вас больное сердце.
– Ничего, – отвечает Кондрашин, там хорошие врачи.
– А если все же что-нибудь произойдет? Знаете, во сколько это обойдется?
– Что обойдется?
– Транспортировка.
– Транспортировка чего?
– Вашего трупа…
Дирижер Кондрашин полюбил молодую голландку. Остался на Западе. Пережил как музыкант второе рождение. Пользовался большим успехом. Был по-человечески счастлив. Умер в 1981 году от разрыва сердца. Похоронен недалеко от Амстердама.
Его первая, советская, жена говорила знакомым в Москве:
– Будь он поумнее, все могло бы кончиться иначе. Лежал бы на Новодевичьем. Все бы ему завидовали.
Хачатурян приехал на Кубу. Встретился с Хемингуэем. Надо было как-то объясняться. Хачатурян что-то сказал по-английски. Хемингуэй спросил:
– Вы говорите по-английски?
Хачатурян ответил:
– Немного.
– Как и все мы, – сказал Хемингуэй.
Через некоторое время жена Хемингуэя спросила:
– Как вам далось английское произношение?
Хачатурян ответил:
– У меня приличный слух…
Роман Якобсон был косой. Прикрывая рукой левый глаз, он кричал знакомым:
– В правый смотрите! Про левый забудьте! Правый у меня главный! А левый – это так, дань формализму…
Хорошо валять дурака, основав предварительно целую филологическую школу!..
Якобсон был веселым человеком. Однако не слишком добрым. Об этом говорит история с Набоковым.
Набоков добивался профессорского места в Гарварде. Все члены ученого совета были – за. Один Якобсон был – против. Но он был председателем совета. Его слово было решающим.
Наконец коллеги сказали:
– Мы должны пригласить Набокова. Ведь он большой писатель.
– Ну и что? – удивился Якобсон. – Слон тоже большое животное. Мы же не предлагаем ему возглавить кафедру зоологии!
В Анн-Арборе состоялся форум русской культуры. Организовал его незадолго до смерти издатель Карл Проффер. Ему удалось залучить на этот форум Михаила Барышникова.
Русскую культуру вместе с Барышниковым представляли шесть человек. Бродский – поэзию. Соколов и Алешковский – прозу. Мирецкий – живопись. Я, как это ни обидно, – журналистику.
Зал на две тысячи человек был переполнен. Зрители разглядывали Барышникова. Каждое его слово вызывало гром аплодисментов. Остальные помалкивали. Даже Бродский оказался в тени.
Вдруг я услышал как Алешковский прошептал Соколову:
– Да чего же вырос, старик, интерес к русской прозе на Западе!
Соколов удовлетворенно кивал:
– Действительно, старик. Действительно…
Высоцкий рассказывал:
"Не спалось мне как-то перед запоем. Вышел на улицу. Стою у фонаря. Направляется ко мне паренек. Смотрит как на икону:
«Дайте, пожалуйста автограф». А я злой, как черт. Иди ты, говорю…
Недавно был в Монреале. Жил в отеле «Хилтон». И опять-таки мне не спалось. Выхожу на балкон покурить. Вижу, стоит поодаль мой любимый киноактер Чарльз Бронсон. Я к нему. Говорю по-французски: «Вы мой любимый артист…» И так далее… А тот мне в ответ: «Гет лост…» И я сразу вспомнил того парнишку…"
Заканчивая эту историю, Высоцкий говорил:
– Все-таки Бог есть!
Аксенов ехал по Нью-Йорку в такси. С ним был литературный агент. Американец задает разные вопросы. В частности:
– Отчего большинство русских писателей-эмигрантов живет в Нью-Йорке?
Как раз в этот момент чуть не произошла авария. Шофер кричит в сердцах по-русски: «Мать твою!..»
Вася говорит агенту: «Понял?»
Рубин вспоминал:
– Сидим как-то в редакции, беседуем. Заговорили о евреях. А Воробьев как закричит: «Евреи, евреи… Сколько этот антисемитизм может продолжаться?! Я, между прочим, жил в Казахстане. Так казахи еще в сто раз хуже!..»
Нью-Йорк.
Захожу в русскую книжную лавку Мартьянова. Спрашиваю книги Довлатова и Уфлянда – взглянуть. Глуховатый хозяин с ласковой улыбкой выносит роман Алданова и тыняновского «Кюхлю».
Удивительно, что даже спички бывают плохие и хорошие.
В Лондон отправилась делегация киноработников. Среди них был документалист Усыпкин. На второй день он исчез. Коллеги стали его разыскивать. Обратились в полицию. Им сказали:
– Русский господин требует политического убежища.
Коллеги захотели встретиться с беглецом. Он сидел между двумя констеблями.
– Володя, – сказали коллеги, – что ты наделал?! Ведь у тебя семья, работа, договоры.
– Я выбрал свободу, – заявил Усыпкин.
Коллеги сказали:
– Завтра мы отправляемся в Стратфорд. Если надумаешь, приходи в девять утра к отелю.
– Навряд ли, – произнес Усыпкин, – я выбрал свободу.
Однако на следующий день Усыпкин явился. Молча сел в автобус.
Ладно, думают коллеги, сейчас мы тоже помолчим. Ну а уж дома мы тебе покажем.
Долго они гуляли по Стратфорду. Затем вдруг обнаружили, что Усыпкин снова исчез. Обратились в полицию. В полиции им сказали:
– Русский господин требует политического убежища.
Встретились с беглецом. Усыпкин сидел между двумя констеблями.
– Что же ты делаешь, Володя?! – закричали коллеги.
– Я подумал и выбрал свободу, – ответил Усыпкин.
