Коридор - Каледин Сергей (книги онлайн бесплатно .txt) 📗
Пролетка заскрипела и накренилась. Петр Анисимович тихонько что-то пробормотал.
– Аня! Не ешь виноград – грязный, – раздраженно спросила Марья.
А вон мама идет! – крикнула Аня. – И папа!
Марья сняла ногу со ступеньки – пролетка выпрямилась: Петр Анисимович опять что-то сказал. Марья пошла навстречу родственникам. Роман следом. Аня подобрала с пола пролетки виноградины и быстро засунула их в рот.
2. ПУСТЫЕ ХЛОПОТЫ
В тридцатом году в квартиру Бадрецовых-Степано-вых пришел комендант и сказал, что так дело не пойдет: шестьдесят семь метров на четверых (Глаша не в счет) – по нынешним временам слишком жирно. Пожелтевшее удостоверение Георгия в том, что он, «…выполняя ответственную работу на дому, имеет право на дополнительную площадь в размере 20 квадратных аршин», не провело на коменданта впечатления. Липа кинулась искать обмен, пока не уплотнили. Переехали утром, после ухода соседей на службу, без лишних глаз и еле успели. Когда взопревший комендант прибежал останавливать самоуправство, было уже позд-, но: последний ломовик, груженный скарбом и Глашей, успокаивающей на коленях кота, зашитого в наволочку, выезжал Пестовского.
Новый дом в Басманном был задуман как студенческое общежитие: шесть этажей – шесть длинных коридоров– один над другим. По обе стороны коридора маленькие квартирки, в каждой уборная и безоконная трехметровая кухня. В конце и в начале коридора – огромные балконы, планируемые для коллективного отдыха и используемые для сушки белья. Задуман дом был в начале нэпа, выстроен – в конце и заселен не студентами, а обыкновенными семьями.
На двухкомнатную квартирку в двадцать пять метров на четвертом этаже этого дома Липа и выменяла две царские комнаты в Пестовском с мраморным камином и каменной женщиной на балконе. Из всей родни Липа теперь единственная имела отдельную квартиру с телефоном, чем очень гордилась.
Поскольку осуществить Липину мечту – отдать Люсю в немецкую школу – не удалось: принимали только детей рабочих, – Люся училась в обыкновенной школе, а немецким занималась у фрау Циммер на улице Карла Маркса. А в клубе железнодорожников на Ново-Рязанской она училась художественному свисту.
Никаких напастей не было до тех пор, пока Аня не заболела дифтеритом. Дифтерит осложнился параличом, и ополоумевшей от ужаса Липе сказали, что, раз девочка умирает, пусть умрет дома. Аню протерли спиртом и выписали больницы.
Три месяца Липа моталась в поверхностной дреме на табуретке возле кроватки дочери, специально на табуретке, потому что со стула можно и не упасть, если заснешь. Днем же Липа работала старшим экономистом на Метрострое. Подключить Георгия к ночным дежурствам ей даже не приходило в голову, впрочем, и ему – тоже. По вечерам он учился на Высших счетно-экономических курсах и работал уже бухгалтером.
Аня выздоровела. Но Липа, похудев на восемнадцать килограммов, сама заболела чем-то непонятным. В конце концов выяснилось, что в голове у нее образовалась опухоль, врач говорил: от переутомления.
Липа сначала полечилась, потом бросила это бессмысленное занятие и начала сосредоточенно готовиться к смерти. В семье последнее время никто не умирал, если не считать Петра Анисимовича, тихо скончавшегося в Рязани у старшей дочери, и поэтому Липа, оказавшись первой кандидаткой на тот свет, старалась подготовиться как можно обстоятельней. Главное – дети. Дочери.
Аня завещалась Марье, потому что младшую племянницу Марья любила, а Люсю недолюбливала. Была и вторая причина: Марья, мобилованная в счет «тысячи», окончила сельскохозяйственный институт и работала в Курской области директором совхоза, а деревенский образ жни полезнее для восстановления здоровья Анечки, нежели городской.
Люся оставалась у Георгия, хотя спокойнее Липе было бы знать, что старшая дочь перейдет на воспитание к брату Роману.
Хоронить Липа велела себя в голубой шелковой кофточке, под цвет глаз, и обязательно не забыть хрустальную брошь. Похороны чтобы были скромные – в долги не влезать.
В старой, рассыпающейся записной книжке – по ней Липа прощалась с людьми, помогавшими ей в жни, – она углядела почти стершийся карандашный телефон профессора Кисельмана, у которого лечилась, будучи курсисткой, и решила позвонить, просто так – отвести Душу. Кисельман был жив, говорил бодро и пригласил Липу показаться ему. «Сколько мне осталось жить?» – спокойно спросила Липа профессора после осмотра. Ки-сельман отвечать на глупые вопросы не стал, а назначил ей своей властью огромную дозу рентгена и велел никому об этом не говорить.
Рентген так рентген. Липа махнула рукой и пошла облучаться.
На четвертом сеансе она почувствовала себя лучше, а еще через две недели стала прибавлять в весе. Скоро она забыла, что собиралась умирать. Кисельман денег не взял, объяснив, что расплатиться за спасение жни никаких денег у нее не хватит. От смертельного рентгена у Липы на короткое время вылезли волосы на затылке, потом отросли, но очень жидкие, и было смешно смотреть, как она по привычке поводит запрокинутой назад головой, распуская по спине несуществующую теперь волосяную тяжесть.
Хрустальную брошь стала надевать Люся на занятия художественным свистом.
Ночью Иванова позвонил Михаил Семеныч и, плача, сообщил, что совсем болен, Шурка его бьет…
Липа сразу же, ночью, понеслась на вокзал.
…Отец лежал один, грязный, не в себе. Дом был пустой, даже кадки с пальмой, куда Роман в детстве выливал озорства горшок, и той не было. Липа не стала ничего выяснять, собрала в чемодан что осталось и на следующий день вдвоем с возчиком на стуле принесла отца на четвертый этаж – лифт в Басманном, как всегда, не работал.
В Москве отец захулиганил. Во-первых, запретил называть последнюю свою жену, теперь уже бывшую, «Шуркой».
– Она мне – не так себе!.. Она мне жена венчанная!.. Александра Васильевна! И все тут! – Он стукнул слабой рукой по постели, выбив одеяла легкую прозрачную пыль. – Глаше велеть вытрясти.
Липа послушно кивнула и в конце кивка уперлась взглядом в отцову руку. Ладонь была широкая, короткопалая с тупыми ногтями. Липа смотрела на свою руку: такая же, одна порода.
Отец полежал несколько секунд без слов, отдохнул от гнева и снова зашевелился.
– Икону – туда, – он вяло ткнул пальцем в угол, где висела подвенечная фотография Липы с мужем. – Тех снять!
– Это ж мы с Георгием, свадьба…
– Тогда перевесить… – В комнате икону держать не буду! – заупрямилась Липа. – Люся – комсомолка, Аня – пионерка, Роман – член партии! Хочешь – на кухню?
Отец, насупившись, промолчал – согласился.
– «Устав» сюда! – пробурчал он.
– Ты же не видишь ничего, – тихо огрызнулась Липа.
– Не твое дело. И кури меньше, пахнет мне. «Устав»!..
Липа полезла под кровать за чемоданом. Достала старинную книгу в кожаном тисненом переплете и с бронзовыми застежками.
– И образцы, – пробурчал отец.
– Раскомандовался!.. – Липа опять заковырялась в чемодане.
Она положила на постель толстенный альбом с образцами – кусочками ткани, – рисунки и выделку которых отец сочинял почти всю жнь.
Старик установил альбом с образцами у себя на груди, раскрыл его наугад и сквозь лупу посмотрел на яркие тряпочки. Подвигал лупой от себя, к себе, вправо, влево и закрыл альбом:
– Не вижу ни хрена! Спрячь.
Липа уложила образцы снова в чемодан, потянулась было за «Уставом», но отец отпихнул ее руку. Она застегнула чемодан, с вгом по линолеуму задвинула его под кровать и встала с пола, отряхивая колени.
Отец лежал лицом к стене.
– Шифоньер боком разверни, – не оборачиваясь, сказал он. – Для глаз спокойнее…
Липа ухватилась за край платяного шкафа и с грохотом повернула его, но неудачно: дверками вплотную к отцову спанью.
– Неверно поставила, – сказал Михаил Семеныч в стену. – Больше не тревожь, вечером Георгий придет – разворотите.
