Армия любовников - Щербакова Галина Николаевна (читать книги онлайн бесплатно регистрация txt) 📗
Неправильность поступков мужчин – больная тема. Перечисляет их все, подряд, вразброд. Все поступали не по-человечески.
– Они вообще люди? – спрашивает она меня. – Ну что ему (Кулибину) надо? Нет, ты не думай, что он мне нужен… На фиг!.. Просто хочу понять… Я не дура… Я могу понять трудные мысли… Поняла же я тогда путь спасения при помощи карлицы… Всю меня трясло, но поняла… Сына надо было увозить… Хотя нет, вру… Я спасла бы его здесь как миленького… Но сейчас мне как-то неудобно даже перед зятем… Мы не обсуждаем эту тему, где ночует Кулибин. Смешно же сказать – ночует у покойницы… Но странно, согласись? Даже если исходить из каких-то там чувств… Человека-то нет, а я, прости Господи, живая…
Мне неудобно сидеть на «чужой стороне». Сомлело бедро. Я тихонько его щиплю – мертвое. У меня трудная задача: я, частично омертвелая, должна подтверждать живость Ольги и ее совершенно справедливые претензии к Кулибину.
…Было у мужика две жены. Одна длинная, другая покороче. Он был между ними как бы врастяжку. Та, что покороче, отдала Богу душу. Не стало второго конца у растяжки. Куда по закону физики должен был примкнуть Кулибин? Элементарный случай резинки. А он возьми и окажись в другом месте, пустом месте, что совершенно неправильно, если поставить физический опыт.
Может, потому, что я омертвела уже всей ногой, мне ближе Вера Николаевна.
Вообще мне вдруг все стало ясно. Никакие мы не творцы своего счастья. Это нам не дано. Мы просто прибиваемся к берегу, к которому нас несет, несет и – повезет – вынесет. Мы всегда выбираем то, что требует меньше усилий, а за тем, где усилий не нужно совсем, мы готовы постоять и в очереди. Поэтому мы и живем плохо, потому что взбивать молоко в сметану трудно.
Это никакого отношения не имеет к Ольге, она лихой моряк и почти знает, куда причалить… Это не имеет отношения к Кулибину, потому что, по моей логике, ему легче всего прибиться к Ольге. В конце концов, я и сама не щепка, которую несет куда ни попадя.
С какой же стати я думаю о том, что никак не годится случаю? Море, усилия, берег.
Не додуманные до конца мысли. У них замахренные концы, по которым другим не распознать, откуда начинался легкий бег ума и с чего это он обвис потом тряпочкой… Забитое – или забытое? – в горле слово.
Что это? Что? О ком это я? О чем?
– Оставь его, – говорю я Ольге. – Он устал. Он отлежится, а там Манька родит. Он восстанет на последний решительный – поносить на плечах внука. Ты еще потрепыхаешься, он уже нет… Это будет его последнее дело.
– Какое неудобное место! – сказала она, спрыгивая с дивана. Ну да, Ну да…
Ее исторгли мои «эфирные изгибы». Она ходила по комнате туда-сюда, босой ногой по полу, большой, тридцать девятой, ногой со вспученными косточками пальцев. От ее хода шевелилось павлинье перо, подаренное мне ею же. Вообще-то я его всегда держала взаперти, меня смущал перий глаз, в котором скрывалось не понятое мною содержание. Как правило, вещи даются мне в понимание, я с ними лажу, они никогда не агрессивничают у меня в доме. Но на перо у меня не хватало то ли образования, то ли ума – мы с ним не ладили. Глаз смотрел на меня из каких-то других, чуждых мне миров, я ему не нравилась, но ведь и он мне не нравился… Красавец… Он как современные литературные тексты, что существуют исключительно сами по себе, просто как совокупность слов, повязанных с большим или меньшим изяществом. В них не хочется войти, их не хочется трогать, задом наперед они читаются с тем же успехом… Павлинье перо я выставляю на вид, когда приходит Ольга. Не хочу ее обидеть. Хотя она могла и забыть, что когда-то его дарила.
Сейчас Ольга гнет хлипкую паркетную доску, а щупальца пера вздыхают в унисон ее бегу по кругу.
– Да! Я еще потрепыхаюсь, – сказала она мне и поцеловала перо в глаз.
Поди ж ты, как знала, что оно у меня нецелованное.
Потом я была у нее. Она пригласила меня посмотреть свеженькие итальянские костюмчики. Открыла дверь – вся такая тонкая и звонкая. Я чуть было не ляпнула, с какой, мол, стати на ней парад, но вовремя увидела Его.
Он сидел в кресле, широко расставив ноги, мощный и молодой.
Ее сегодняшний мужчина. Такие тела чаще всего достаются военным, а раньше их сплошь и рядом носили партийные работники. У них всегда широко развернуты колени, они никогда не ужимаются своей плотью, они знают: женщины обволокут их, сидящих в транспорте, осторожно, деликатно, по тайному молчаливому сговору сохраняющих этот раздвинутый циркуль ног. Я поняла, учуяла всю безнадежность ее выбора.
Она хотела нас представить, но я перебила ее каким-то намеренным словом, она посмотрела на меня пронзительно – и понимая, и гневаясь одновременно. Прибегла к беспроигрышному. «Смотри, какая у меня хитрая стенка, здесь у меня весь универмаг». Я оценила и ремонт, и новый ковер на полу, и телевизор с рекламного ролика, и бархат штор. Гордые кувшины на фоне белой стены вы-глядели, как всегда, изысканно, на дне одного из них Ольга когда-то прятала деньги. Избранник засобирался уходить. Я увидела, как в прихожей его рука скользнула в высокий Ольгин юбочный разрез и где-то там пробежала пальцами. Ольга чуть замерла, лодыжка затвердела, и открытые в высокой босоножке пальцы ног сжались… в кулачок. Секс явно собирался сыграть вступление, и я была тут некстати.
Зачем же звала?
Закрыв за игрецом дверь, она встала передо мной с вызовом, и я поняла: она знает, что я видела. Хотелось ей отомстить, сказать что-нибудь эдакое о молодой старости, которая может быть долго невидимой, если ее не прятать намеренно, пусть лежит открыто. И она же может так полоснуть по глазам, когда начинаешь ухищряться. Но я смолчала.
– Кто он? – спросила я.
– Классный мужик. Из Татарии… Все может быть…
– А что? Еще не было? – засмеялась я.
– Более чем, – ответила она. – Надо решать с семьей. Там такая идиотка жена…
Я засмеялась. Это случилось непроизвольно, как икота. Я держала в руках самый мой любимый из Ольгиных кувшинов – кубачинский. Я помню, как она сказала мне, что больше не будет возить в Польшу утюги. Говорила и разворачивала этот кувшин. «Дай его мне!» – попросила я и взяла в руки тонкошеее, изломленное в восточной неге чудо. Непостижимым образом похожее на утюг. Я понимаю, что это чепуха. Я знаю, что для меня слово произнесенное абсолютно формообразующе. Я из той странноватой категории людей, которые видят то, что слышат. Интересно, каково бы мне было в мире немом? Как бы я его постигала? Это вопрос на засыпку себе самой, той, что засмеялась на слове «идиотка жена».
Мы с кувшином забыли, что мы тут не одни, что Ольга слышит мой смех, а я, отсмеявшись спонтанно, забыла определить характер этого смеха. Видимо, он смеялся ядовито… «О, засмейтесь, смехачи!» Я заметила, как второй раз за маленькое время сжались Ольгины пальцы, теперь уже на руке, сжались в кулак настоящий, не умственный. «Сейчас она мне выдаст», – подумала я и даже ожидала этого с некоторым нетерпением. Каково оно будет, ее слово? Про что? Про какую меня? Ту, что принимала ее безоговорочно, или ту, что сейчас над ней смеется?
В кухне громкая капля выпала из крана. Я просто видела ее набрякшую сферу, секундно отразившую кусочек солнца, кусочек неба, кусочек дерева за окном, кусочек мельтешения бытия, такого, в сущности, однообразного, что капля брезгливо дернулась и упала навсегда.
Ольга еще продолжала стоять передо мной, интригуя юбочным разрезом, и новой краской для волос «Велла! Вы великолепны», и своим несказанным словом, но моя история о ней кончилась…
Жизнь, в сущности, вообще безнадежна. На ее выходе известно, что… И поиски любви безнадежны, если на выходе прискорбный «треугольник мужчины». Но ведь каждому свое. Мне не надо, а она будет трепыхаться до своих восьмидесяти двух… И будет еще много чего… Скоро, очень скоро она не поборет женщину из Татарии, как не поборола никаких других раньше, даже покойницу Веру Николаевну. Будет Кулибин возвращающийся-уходящий, будут роды у Маньки и младенец, худенький и такой слабо пищащий, что у нее разорвется сердце, но она его быстро-быстро сошьет крупными стежками суровых ниток, потому что именно тогда ей привезут партию французских платьев, сварганенных в Корее, и этот странноватый товар с блескучими лейблами и не очень качественной строчкой надо будет как-то трудоустроить, а именно в этот момент возникнет… Ах, Боже! Как много всего заполняет жизнь по самую кромку, и живешь, боясь расплескать, но что?! Что мы боимся расплескать?
