Свидание в Самарре - О'Хара Джон (чтение книг txt) 📗
— Ты не спала. Не спала как следует.
— Но сейчас я не хочу спать. Совсем не хочу.
— О господи, что мне делать с тобой? — вздохнула миссис Уокер.
— Бедная мама, — сказала Кэролайн и обняла мать.
Ей было жаль ее, хотя та и не испытывала настоящего горя, а была лишь расстроена горем дочери. Мать была готова, по зову, так сказать, активно горевать вместе с Кэролайн.
Она старалась в этот первый день не думать о Джулиане, но о чем еще можно было думать? Она то и дело возвращалась мыслями к тому ночному часу, когда мать вошла в ее бывшую комнату и сказала, что отец Джулиана внизу и хочет ее видеть. И она говорила себе: «Я все поняла сразу, я все сообразила в ту же минуту», а иногда, желая быть честной, винилась, что не сразу все поняла. Поняла лишь, что случилось что-то, но, по правде сказать, даже была готова отказаться сойти вниз. Она знала, что речь пойдет о Джулиане, и не хотела больше слышать о нем, и скорей ее разум, а не инстинкт подсказал ей, когда она еще лежала в теплой, мягкой постели, что отец Джулиана вовсе не из тех людей, кто способен разбудить человека в столь поздний час — был почти час ночи — без особой на то нужды. Он сказал, что у него есть для нее ужасное известие — это прозвучало совсем как перед началом рассказа, «забавнейшего из всех, что вы когда-либо слышали», или «от которого вы обхохочетесь». Ни один рассказ доктора Инглиша не соответствовал подобным вступлениям. Но человеком он оказался тактичным, все рассказал сразу, не ждал, пока его станут расспрашивать.
— Мистер Харли нашел Джулиана в машине, в гараже, он уже был мертвым, хотя мистер Харли этого еще не знал. Джулиан умер от отравления угарным газом, или, по-другому, выхлопными газами. Мотор работал. — Затем, помолчав, добавил: — Кэролайн, это похоже на самоубийство. Он не оставил вам какой-нибудь записки, а?
— О господи, нет, конечно. Разве была бы я здесь, оставь он записку?
— Я не хотел ничего сказать, — продолжал доктор. — Я только хотел удостовериться. Следователь тоже будет об этом спрашивать. Не думаю, что нам удастся избежать заключения о самоубийстве, но попытаюсь что-нибудь сделать. Постараюсь сделать все возможное.
Он говорил, как политический деятель, не желающий признаться в том, что не может добиться открытия в округе еще одного почтового отделения.
— Для чего это вам? — спросила Кэролайн. — Конечно, он убил себя.
— Кэролайн, душечка! — воскликнула миссис Уокер. — Как ты можешь говорить такие вещи, если это еще неизвестно? Ужас, что ты говоришь.
— Почему? Почему, черт побери? Кто это сказал? Черт бы вас всех побрал! Если он решил покончить с собой, то это никого не касается, кроме него самого.
— Она в истерике, — сказала миссис Уокер. — Душечка…
— Оставь меня. Это ты виновата. Ты! Ты его никогда не любила. И вы тоже, вы, с вашим высокомерием!
— О Кэролайн, подумай, что ты говоришь!
— Где он? Говорите, где он? Куда вы его дели? Вы точно знаете, что он умер? Откуда вы знаете? По-моему, вы даже живого от мертвого не можете отличить.
— Он мой сын, Кэролайн. Пожалуйста, не забывайте этого. Мой единственный сын.
— Да. Ваш единственный сын. Он вас никогда не любил. Но вы это знали, не правда ли? Так свысока, величественно и мерзко вы говорили с ним, когда мы пришли к вам на обед. Думаете, он не заметил? Это вы довели его до этого, не я.
— Я лучше пойду, Элла. Если я вам понадоблюсь, я буду дома.
— Хорошо, Уил, — сказала миссис Уокер.
— Почему вы сначала позвали маму? Почему вы не сказали мне первой?
— Тише, душечка. Спокойной ночи, Уил. Я не провожаю вас.
— Почему вы не ведете меня к нему? В чем дело? Он что, обожжен или искалечен?
— Тише, душечка, — повторила миссис Уокер. — Уил, как вы думаете?.. Может на минутку?
— Пожалуй, да. Я просто думал, что ей будет трудно сейчас, когда она только что узнала…
— Что ж, если ты действительно хочешь увидеть его сегодня же, душечка…
— О господи, я только что вспомнила! Не могу. Я обещала ему, что не буду смотреть, — сказала Кэролайн.
— Обещали? Что это значит? О чем вы говорите? Вы знали, что он хочет убить себя? — Доктор рассердился.
— Нет, нет. Успокойтесь! Не горячитесь, вы, старый… — С уст ее чуть не сорвалось одно из любимых словечек Джулиана, но она уже и так достаточно шокировала свою мать. Она повернулась к матери. — Когда мы поженились, мы дали друг другу обещание не смотреть на труп, если один из нас умрет раньше другого. Если он умер первым, я… О боже! — Она заплакала. — Уходите, доктор. Я не хочу видеть вас. Мама!
Они еще долго сидели, Кэролайн и ее мать. «Все хорошо, все хорошо», — повторяла миссис Уокер и старалась не плакать, прислушиваясь к звукам, которые издавала Кэролайн. Странно и даже непривычно было слышать, как плачет Кэролайн, — те же рыдания и всхлипывания, только более взрослым голосом. Вот этот голос, принадлежащий взрослой женщине, и делал ее плач непривычным. Маленькая девочка в одежде взрослой женщины, она уже никогда не сможет надеть детское платье. Как это говорится у Попа? Или это вовсе не он? Такая милая, хорошая девочка. Почему с ней это случилось?
Миссис Уокер уже забыла про Джулиана. Для нее существовала теперь одна Кэролайн со своей болью и мукой. Бедная девочка! У нее, наверное, замерзли ноги. Потом они вместе поднялись наверх, и миссис Уокер приготовилась к длительному ночному бдению, но, поскольку она давно уже отвыкла от ночных бдений, ее очень быстро одолел сон.
Кэролайн не спала всю ночь. Уже после того, как рассвело, она долго лежала, прислушиваясь к безжалостным звукам спешащих на работу людей, которые продолжали жить как ни в чем не бывало. Забавно было и то, что день выдался хороший. Очень хороший день. Эти мысли утомили ее, и под утро она уснула и спала чуть ли не до полудня. Проснувшись, она приняла ванну, выпила чаю с поджаренным хлебом, выкурила сигарету и почувствовала себя лучше, но тут вдруг вспомнила, что начинается день, хотя часть его она уже проспала. Ей хотелось пойти к Джулиану. Но Джулиан был скорее в этой комнате, на улице, по которой он вчера так сердито шагал, идя от ее машины к своей, а тем более, в комнате внизу, где в один прекрасный день они стали близки, чем там, где он лежал, и в том, что лежало там. Она посмотрела из окна на улицу, ничуть не ожидая увидеть его следы. Но если бы увидела их, то ни капли бы не удивилась. Среди доносившихся с улицы звуков были слышны его шаги. У него на каблуках всегда были металлические подковки, и уже никогда больше не сможет она слышать этот звук без… Нет, плакать она не будет, но ей всегда будет хотеться плакать. Весь остаток своей жизни, такой долгой, даже если ей суждено умереть через час, она всегда будет готова плакать по Джулиану. Не по нему — ему сейчас хорошо, — а из-за него, потому что он ушел от нее, и никогда больше она не услышит цокота его металлических подковок по паркету, не ощутит его запах, запах свежих белых сорочек, сигарет, а порой и виски. Скажут, что он был пьян, а он не был пьян. Нет, был. Он был пьян, но это был Джулиан, и, пьяный или трезвый, он был лучше всех. В нем было нечто такое, чего не было ни в ком другом. Он был похож на тех, кто погиб в войну, на молодого офицера в заморской фуражке и в кителе с поясом, в таком кителе, который застегивается до самого горла, но пуговиц не видно, с крылышками авиатора на том месте, где должен быть карман, и в высоких со шнурками до блеска начищенных башмаках и с грязью, прилипшей к подошвам, с сигаретой в руке, обнимающей талию американки во французской форме. Никто не умел держать так сигарету, так насвистывать, напевать что-то про себя, раскладывая пасьянс или размахивать клюшкой для игры в гольф взад и вперед, взад и вперед, шлепать ее чуть сильнее, чем следовало, и говорить: «Ах, миссис Инглиш, это вы?», зная, что шлепает чересчур сильно, и боясь, что она рассердится. Вот в чем беда. Никогда больше она не сможет сердиться на него. Зла на него не было — он умер. У нее уже появилась манера разговаривать с ним: «Почему ты так поступил? Почему ушел от меня? Подожди ты немного, и все бы наладилось. Сегодня же днем я вернулась бы домой». Нет, думала она, на сей раз она бы не вернулась домой, и он это понял, и, господи прости, был прав. Ему суждено было умереть. Ему ничего не оставалось делать, ему ничего не оставалось делать… Все понятно. Начнем сначала.
