Куклу зовут Рейзл - Матлин Владимир (читать бесплатно книги без сокращений .txt) 📗
Священник неожиданно рассмеялся:
— Извини, я вспомнил, как Андрей Анатольевич — математик, помнишь? — вызвал меня к доске по ошибке, вместо тебя, и никак не мог понять, почему его лучший ученик вдруг отупел.
— Ну он тебя тупицей не считал, просто у одного склонность к математике, у другого — к гуманитарным наукам. Ведь это он прозвал нас «созвездием близнецов». Знал, что твоё сочинение признано лучшим в районе. Ты это помнишь?
— Что-то припоминаю…
— А тему сочинения ты помнишь?
Отец Василий широко развёл руками:
— Ну уж ты слишком… Прошло столько лет…
— А я помню. «Москва. Как много в этом звуке для сердца русского слилось». А? Русское сердце! У сына Цили Ароновны…
Отец Василий взглянул на него, и Зеев осёкся.
— Мы договорились этих тем не касаться. Таково было моё условие для нашей встречи, и ты, Вовка, его принял.
— Она взяла с меня слово, что я тебе напишу и встречусь с тобою… — сказал Зеев тихо.
— Я так и подумал.
Они молча вернулись в столовую. Менуха подала куриное жаркое.
— Delicious, — сказал отец Василий. — Мамино напоминает…
— Спасибо, — ответила Менуха по-русски.
Повисла долгая пауза. Разговор явно не клеился. Наконец Зеев решительным жестом отодвинул тарелку:
— Слушай, хватит притворяться. Если даже мы об этом не говорим, всё равно думаем… Давай объяснимся начистоту.
Отец Василий тоже отодвинул тарелку:
— Хорошо, давай объяснимся. Что, собственно говоря, ты хочешь обсуждать? У меня к тебе никаких претензий нет, ты то, что ты есть. Так же как и я то, что я есмь. Какие могут быть претензии?
— Претензии? Называй это как хочешь. — Зеев тяжело задышал, лоб его покрылся испариной. — Хорошо, ты то, что ты есть, как ты выражаешься. Хотя непонятно, почему ты русский, если тебя родила еврейка.
— Между прочим, сама мама ничего в этом обидного для себя не находила. Она оставалась моей любящей мамой и всё понимала… в отличие от тебя.
— Откуда ты знаешь?
— Хотя бы по её письмам. Мы ведь переписывались почти до самого конца.
Зеев снял шляпу, под ней оказалась маленькая бархатная шапочка.
— Ну ладно, допустим, это так, ты истинно русский православный человек. Но зачем же поносить евреев? Ты ненавидишь племя, из которого сам вышел, — то есть опять же свою мать. Я видел в журналах твои творения… Лучше бы я ослеп.
Священник сидел с непроницаемым видом, слегка кивая головой, как бы соглашаясь с братом. Когда тот замолчал, он спросил:
— Всё? Я этого ожидал. Ну вот, слушай меня. — Он погладил бороду, собираясь с мыслями. — Значит так. Почему я русский, а ты еврей? Очень просто. У нас с тобой есть уникальная возможность выбора. Ты захотел быть евреем, потому что наша мама еврейка — Циля Ароновна Бершадер. А я русский православный, потому что наш отец русский православный — Георгий Никитич Земцов. Ты мне тогда ещё говорил: «Мама еврейка, значит ты еврей — по еврейским законам». Но почему на меня должны распространяться еврейские законы, а не христианские?
— Есть ещё моральный фактор, дорогой брат Эдик. Ты убежал от гонимых и примкнул к гонителям.
Отец Василий всплеснул руками:
— Ох, оставь! Кто гонитель, а кто гонимый — тут ещё нужно разобраться… Кто нам сделал революцию и установил коммунизм? Кто устроил вторую революцию и развалил Советский Союз? Кто составлял большинство следователей в ЧК? Кто сейчас эти пресловутые олигархи, разграбившие народное хозяйство? Ничего себе «гонимые»…
— Что ты несёшь? Евреи сделали революцию? По-твоему, евреи жгли поместья, дезертировали целыми полками с фронтов, громили в городах лавки? А олигархи? Да почти все они — бывшие гэбэшники и партийные секретари, а вы выставили напоказ три-четыре еврейские фамилии: вот они Россию разграбили. Вы постоянно передёргиваете, с вами никакой разговор невозможен.
— С нами разговор невозможен?! — Отец Василий оттянул воротник и вытер пот с шеи. — А что произошло, когда Солженицын попытался с вами вступить в диалог? Он к вам с простёртой рукой — давайте жить мирно. Мы готовы покаяться, в чём виноваты перед вами, но и вы признайте свою долю ответственности. Где там!.. Накинулись на старика: «антисемит», «лжец», «бессовестный классик»… Как только не шпыняли! Я чувствовал: мой моральный долг публично выступить в его защиту. Так появились мои статьи.
— А тебе не обидно, когда он заявляет, будто евреев на передовой «негусто было», а твой родной дед, Арон Бершадер, в сорок первом под Москвой погиб? Рядовым, в ополчении. Добровольцем пошёл…
— «Обидно», «не обидно»… при чём здесь это? Ты же сам мне говорил когда-то, что единичный пример ничего не значит, а имеет значение только массовое явление, статистика. Помнишь? Что с тех пор изменилось?
— В смысле научного подхода ничего. А в смысле личной судьбы — всё на свете. — Зеев грустно усмехнулся: — Если же говорить всерьёз, то главная, исходная неправда Солженицына в том, что он хочет представить проблемы евреев в России как межнациональный конфликт. Как между французами и немцами, к примеру: войны, вторжения, дипломатия, Эльзас-Лотарингия… Но ведь на самом деле никакого межнационального конфликта не было! А была Россия — с правительством, армией, законами, тюрьмами, — и в ней горсточка нелюбимых бесправных граждан, над которыми можно было как угодно издеваться. Что могли в ответ сделать евреи? Отправить правительство в отставку? Ввести свой флот в Дарданеллы? Всё, что они могли: прятаться и хитрить, чтоб выжить.
Отец Василий помолчал, разглядывая узор на скатерти, потом со вздохом сказал:
— А я вот о чём думаю. Мама всегда говорила, что мы очень разные характеры, ты и я. Так вот, благодаря каким человеческим чертам я люблю русский народ и Россию, а ты из страны убежал и стал еврейским националистом?
Зеев встрепенулся:
— Я тоже об этом думал. Здесь как раз больше не разницы, а сходства: в той стране евреям жить опасно, страшно, мы оба это чувствовали. Но отреагировали по-разному: я убежал, а ты примкнул к погромщикам.
Отец Василий вскочил, его лицо сделалось пунцовым. Он произнёс несколько бессвязных звуков, прежде чем обрёл дар речи:
— Ты… ты… говори… Ты соображай, что говоришь. Кто погромщики? Святая церковь, которая спасала евреев столько раз? Вы доброго не помните, а всякая критика для вас — погром. Нет, Вова, давай лучше разойдёмся, а то я чувствую — будет ещё хуже.
На крик вбежала в столовую Менуха:
— Уже уходите? Как же без чая? Я пирог испекла с абрикосами.
Отец Василий поклонился:
— Спасибо за гостеприимство. Приятно было познакомиться. Больше не могу — дел много.
Он сделал шаг к двери, и в это время в столовой появилась Дина. На ней была синяя пижама, в руках она держала всё ту же куклу. Девочка подошла к отцу Василию и молча протянула куклу ему.
— Это мне?
— Твоей дочке, Ане. Мама говорит, что Аня — моя… как это?.. двоюродная сестра. У меня нет сестры. Скоро будет брат, а сестры нет. Дядя Эдвард, я хочу дружить с Аней. Куклу зовут Рейзл. Не забудь, дядя Эдвард: куклу зовут Рейзл.
Она смотрела на него синими глазами, ещё более яркими от цвета пижамы. От этого взгляда сердце отца Василия учащённо забилось, из глаз потекли слёзы, он поднял девочку на руки и осыпал поцелуями её лицо.
— Мама… её глаза, — бормотал он сквозь слёзы, — мама… мама…
Словно перешагнув через преграду, Зеев подскочил к брату и, обняв его и Дину, заплакал.
— Эдька, Эдька… как же так?.. Эдька, — повторял он бессвязно.
Менуха осторожно высвободила дочку из двойных объятий и понесла её в детскую. Братья так и остались стоять, обняв друг друга. Оба плакали в голос.
— Всё хорошо, всё хорошо, — говорила Менуха испуганной дочке, поглаживая её по голове. — Дядя Эдвард очень обрадовался, что ты подарила куклу Ане. И папа тоже очень рад. У них в России нет такой куклы, как Рейзл. А тебе давно пора спать, пойдём в кроватку.
Мешумед
