Школа Стукачей - Килластор Винсет (электронные книги бесплатно TXT) 📗
«Прикольно» написал а?
Он писал этот роман семь лет. Семь лет, понимаешь? В это время весь его мир вокруг обрушивался. Все его пьесы, что играли и в Москве и в Питере и в Киеве, всё запретили. Ни один рассказ не издавали. Элементарных денег не было. Жрать купить. Перечитай, как он меню ресторана Массолитского описывает — Москва и москвичи отдыхают. Слюнки текут это читать. А задуматься — так ведь он голодный может, сидел, когда писал строчки эти самые. Его в угол загнали. Он тогда самому Сталину письмо написал — или работу дайте или отпустите за бугор. Сталин помог во МХАТ пристроиться, да вот только его пьес играть так и не разрешил. Вот в жизни как бывает.
Сталин. Да. Говорят — восточный деспот, сын грузинского сапожника. А он возьми-ка — то Пастернака тряханёт, то Горького, то Пильняка или Мейерхольда какого. Сапожник, а вот понимал какая власть у писателя над массами-то.
— Да какая там власть? Это же каким ебанутым надо быть — семь лет одну книжку писать?
— Действительно, Бибик, каким надо быть ебанутым. И не только что семь лет писал. Он писал о Христе, Пилате и Воланде. Писал в стране, где признать себя верующим было бы как встать на братвинском сходняке и признаться, что стучишь в оперчасть. Не поймёт ведь никто. Или писать про жизнь евреев, когда живёшь в гитлеровской Германии. Он писал Мастера и Маргариту семь долгих, тяжёлых лет, наполненных болью от пощёчин критиков, которые написали около четырёхсот разгромных статей о его творчестве и только три хвалебные. Там место есть в книге, где Мастер говорит: «Эх жаль трамваем зарезало Берлиоза, а не критика Латунского».
Мастер пишет, размазывая по бумаге своё сердце. А потом приходит критик Латунский, который всё на свете знает, и говорит, э брат, да у тебя в пятой строчке сверху дательный падеж вместо родительного.
Нехорошо, стараться надо. Работать над собой.
А потом довольный своим вкладом, идёт жрать биточки и стерлядь в ресторан дома литераторов. Он ведь тоже, бляха, литератор, Латунский-то.
Вот так, Бибик, на редкость надо быть ебанутым, чтобы писать семь лет книгу, которую только что и сможешь это прочесть в узком кругу друзей, а потом в стол её, на долгие годы.
Мастера и Маргариту издали в первый раз через двадцать лет после смерти Булгакова. А он семь лет писал её несмотря не на что. Конечно же, он не был нормальным человеком. Но знаешь, я бы все отдал, чтобы таким вот ебанутым быть, как он.
Да он и сам понимал, что не такой, как большинство. А это уже отклонение. Хочешь, ни хочешь. А бывает отклонение или в сторону гениальности или в сторону шизофрении. И вот писатель пишет и колеблется вечно между этой гранью — психушкой или славой. Психушкой, пьянкой с наркотой или вечностью. И понимает что балансирует, и боится в темноту упасть. Вот тут то и нужна Мастеру его Маргарита, чтобы каждый день читала его странички, целовала и говорила: «Ах как же чудесно ты пишешь! Продолжай в том же духе!» Вот где поддержка. А может попасть женщина вот как ты, Биби: «хули пишешь, все равно не издают, пошёл бы дворником что-ли пока устроился.»
Я так возбудился, что вскочив на ноги начал бегать перед Бибиком и Булкой.
— А Пилат! Ведь он же почти все сделал, чтобы спасти Га-ноцри. Государственного преступника сказавшего: «- что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдёт в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.»
И это человеку, который власти самой был воплощением. Как вот Бурят этот, швырнул в министра стулом у того же в кабинете, а? Дух надо иметь! Чтобы под власть не прогнуться.
А вот не пошёл до конца Пилат. То ли за себя убоялся, то ли за державу Римскую и её интересы стоял горой, а прогнулся в тяжёлый момент. Как и я прогнулся, и ты, Олежка, и Бибиков, когда подписки разным дядям давали. Так то. У всех вон теперь праздник, революция, а мы тут, блин, как три мушкетёра гасимся. В белом плаще с кровавым подбоем…
Вот тебе, друг, Мастер и Маргарита. Книжка-то и про нас и про всех, оказывается.
Вот моя Вероника…
— Да заел ты уже Вероникой своей. Вон смотри — Сеты-ага понесли.
Сейчас из него самого веронику будут делать или маргариту.
Мы замираем на крыше и наблюдаем, как толпа человек из пятнадцати выволокла из серединского барака самого Сеты-ага, и быстро тащит его на середину плаца на поднятых вверх руках. Это напоминает мусульманские похороны. Вроде нельзя глумиться, но не сдержусь — по шариату покойного надо захоронить до заката солнца. Поэтому иногда это выглядит приблизительного так: родственники поднимают носилки с прахом и во всю прыть устремляются на кладбище бегом. Как спринтеры.
Именно так и выволокли на плац сейчас папского положенца. Того самого при котором стали говорить про папскую зону — «Пап как галоши, снаружи чёрный, а внутри красный». И вынесли те же люди, что и лизали ему пятки пару дней назад.
В толпе вдруг кто-то кричит: «Ааллаху акбар» и вот Сеты уже пинает сейчас на плацу добрая половина зоны. Положенец мешком валяется у них в ногах и пытается закрыть жирное лицо.
Неподалёку в инвалидной коляске сидит и курит Пэлл Мэлл Бурят.
Изрядно попинав экс-положенца папской зоны, толпа волоком тащит его и швыряет к ногам нового царя.
Бурят поднимает за волосы окровавленную башку Сеты-ага, и, достав из нагрудного кармана лезвие, быстро проводит им через всю рожу положенца.
Блядский шрам. Теперь у Сеты на всю жизнь останется малява на морде «Я сука».
Теперь «не ему» канать по жизни.
В зоне устанавливается настоящий воровской ход. Бурят меняет всех барачных и восстанавливает в правах, всех репрессированных режимом Сеты блатных. Зона выдвигает четыре основных требования — включать в бане на жилой горячую воду на каждый день, сделать субботу выходным днём, позволить братве заходить в изолятор и запретить зам по РОРу Имомову входить в зону. Совсем. Вот так. А иначе — голодовка.
Нетронутую баланду вывозят из зоны на тракторе. То-то будет праздник у ментовских коров и барашков.
На роже шеф-повара промзоны написан испуг. Если так исхуячили положенца, то нам, скорее всего совсем уже крышка.
Пощады ждать не приходится. Все что у нас есть это ещё одна бутылка портвейна, сигареты, пара бибиковских сэндвичей и куча шлакоблоков.
Вполне можно разгуляться.
Сутки — двое продержимся.
Глава 12 Пьеро
У ветерана системы Булки своя теория. Смелая. Но имеющая право на жизнь.
Он считает, что раз все разыгралось в дядину смену, и что главное серьёзное требование — убрать замнача Туйчи Имомова очень на руку только одному человеку, Худому, то это все и есть его рук дело.
Прибытие Бурята, заточки, глотание гвоздей, падение проимомовского положенца, наконец, требование убрать самого Туйчишку, все как-то происходит под дядиным контролем и в его же пользу.
— Ну, посудите теперь сами! Как он ваще с крытого на усиленый режим заехал? Почему он гвоздь именно в Косымову смену сожрал?
Соскочил технично из карантина в санчасть. Глотал ли он что, вот вопрос. А как ему дали с санчасти в зону уйти? Он ведь не может, как ниндзя по крышам скакать! С почётом спустился, как подобает.
Дядя его выпустил в зону. Конечно же, Дядя. Красиво. А зачем?
Так он его руками хуй к носу всей имомовской братве преподнёс. Всех ведь ёбнули — начиная с Сеты и включая некоторых барачных. А теперь в Ташкенте скажут, что это там у них за заместитель по режимно-оперативной, если его самого, голубчика в зону не пускают. И нахуй он там такой нужен, спрашивается?
— Да, сейчас закончат друг с другом и до нас доберутся. Как пить дать.
— Не ссы, Бибик. Посмотрим ещё. Пусть приходят. Первой десятке черепки покрошим, может очнуться сразу. Меня другое волнует — раз они требование выдвинули — не пускать в зону Имомова, значит это операция нашего отдела. И какая же блять красивая операция.
