Посреди серой мглы (ЛП) - Шепетис Рута (книги онлайн полные версии бесплатно TXT) 📗
В тот вечер мы с Йонасом стащили лопаты и ледорубы из-под барака НКВД.
— Нужно выбрать место, которое удастся запомнить, — сказала я. — Потому что мамино тело мы тоже повезём на родину.
Мы пошли и нашли небольшой холмик над морем.
— Отсюда открывается красивый вид, — сказал Йонас. — Мы его запомним.
Мы копали всю ночь, рубали лёд, делали яму как можно глубже. Под утро на помощь нам пришли госпожа Римас и господин, что накручивал часы. Даже Янина и Лысый пришли копать. Лёд был очень твёрдый, и могила получилась сравнительно неглубокой.
На следующее утро госпожа Римас сняла с маминого пальца обручальное кольцо.
— Береги его. Похоронишь с мамой, когда домой её вернёшь.
Мы вынесли гроб из юрты и медленно пошли по снегу к холму. Мы с Йонасом держали гроб спереди, госпожа Римас и господин с часами — посередине, а Лысый — сзади. Янина шла возле меня.
К нам присоединились люди. Я их не знала. Но они молились за маму.
Вскоре за нами уже шла длинная процессия. Мы прошли барак НКВД. На его крыльце Крецкий разговаривал с охранниками. Увидев нас, он замолчал. Я смотрела вперёд и направлялась к холодной яме в земле.
82
Я нарисовала карту места, где располагалась могила, краской из пепла с помощью совиного пера. Без мамы образовалась огромная дыра — как когда во рту нет переднего зуба. Вечная серость лагеря стала на тон темнее. Посреди полярной ночи единственное наше солнце спряталось за тучу.
— Мы могли бы утопиться, — рассуждал Лысый. — Это было бы просто, не так ли?
Никто не ответил.
— Девочка, что же ты не обращаешь на меня внимания?
— Дело не во внимании. Вы что, не понимаете? Мы все уже от вас устали! — сказала я.
Я так выдохлась. Умственно, физически, эмоционально — как же я устала!
— Вы всё о смерти говорите да о самоубийстве. Разве вы не понимаете? Мы не хотим умирать! — сказала я.
— А вот я хочу! — не унимался он.
— Может, вы не столько хотите умереть, — присоединился к разговору Йонас, — сколько считаете, что заслуживаете этого?
Лысый посмотрел на Йонаса, потом на меня.
— Вы только о себе и думаете. Если желаете убить себя, то что же вас держит? — спросила я.
Мы молча взглянули друг на друга.
— Страх, — ответил он.
Через две ночи после маминых похорон в воздухе послышался свист. Надвигалась буря. Я закуталась во всё, что было, и пошла в темноту воровать дрова из-под барака НКВД. Каждый день, когда мы рубали и носили дрова, то кое-что бросали за поленницу. А всё для того, чтобы, когда кто-то осмелится украсть дрова, они были под рукой. Одного мужчину из двадцать шестой группы поймали на этом. Ему дали дополнительные пять лет. Пять лет за одно полено. Хотя могло быть и пятьдесят. Наш приговор определялся нашим выживанием.
Я сделала большой крюк и подошла к чёрной поленнице за бараком НКВД. Я была закутана аж до глаз, с маминой шапкой на голове. Мимо меня пробежал кто-то с большой доской. Смельчак! Такие доски стояли под стеной барака.
Я завернула за поленницу и остановилась. Возле большой кучи дров стояла фигура в длинной шинели. В темноте ничего не было видно. Я медленно повернула назад, стараясь ступать как можно тише.
— Кто идёт? Покажись!
Я оглянулась.
— Номер группы?
— Одиннадцатый, — делая шаг назад, ответила я.
Фигура приблизилась.
— Вилкас?
Я ничего не сказала. Он сделал шаг в мою сторону, и я увидела под большой меховой шапкой его глаза. Крецкий.
Он зашатался, и я услышала бульканье. В его руке была бутылка.
— Что, воруем? — спросил он, сделав глоток.
Я ничего не сказала.
— Я не могу тебе здесь сеанс с портретом устроить. Нет желающих, — сказал Крецкий.
— Вы думаете, я хочу рисовать для вас?
— А почему бы и нет? Это тебя согрело. Тебе перепали продукты. И получился хороший, реалистичный портрет, — засмеялся он.
— Реалистичный?! Я не хочу, чтобы меня так заставляли рисовать.
Зачем я вообще с ним разговариваю? Я собралась уходить.
— Твоя мама... — начал он.
Я остановилась.
— Она была хорошей женщиной. Я видел, она когда-то была очень красивой.
Я развернулась.
— Что вы хотите мне сказать?! Она всегда была красивой! Это вы — чудовище. Поэтому вы её красоту не видели, и вообще красоты не видели!
— Нет, видел. Она была красивой. Красивая.
Нет. Только не это слово. Мне же нужно было выучить его самой. А не узнать его значение от Крецкого.
— Очень по-особенному красивой, — кивнул он. — Уникальной.
Я не могла смотреть на него, поэтому перевела взгляд на дрова. Хотела взять полено и бросить ему в лицо, как в меня когда-то бросили жестянку сардин.
— Так ты меня ненавидишь? — засмеялся он.
Как мама могла терпеть Крецкого? А ещё говорила, что он ей помог...
— Я и сам себя ненавижу, — признался он.
Я подняла взгляд.
— Хочешь нарисовать меня так? Как твой любимый Мунк? — спросил он. Лицо у него было опухшим. Я едва понимала его пьяный русский язык. — Я знаю о твоих рисунках. — Он указал на меня дрожащим пальцем. — Я их видел — все.
Он знает о моих рисунках...
— А откуда вы узнали о моём отце? — спросила я.
Он ничего не ответил.
— Моя мама... Она тоже была художницей, — сказал он, сделав жест бутылкой. — И она тоже, как и твоя, — умерла.
— Сочувствую, — инстинктивно произнесла я. Почему я это сказала? Разве я ему сочувствую?
— Сочувствуешь? — с недоверием фыркнул он, пристроив бутылку под мышкой и потирая руки. — Моя мама была полькой. Она умерла, когда мне было пять. А отец был русским. Он второй раз женился на русской, когда мне исполнилось шесть. Мама моя и года в земле пролежать не успела. Кое-кто из маминых родственников на Колыме. Мне следовало ехать туда, помочь им. Поэтому я хотел сойти с баржи в Якутску. И вот я здесь. Видишь, не только ты заключённая.
Он снова глотнул из бутылки.
— Ты хочешь украсть дрова, Вилкас? — Он раскинул руки в стороны. — Кради. — Махнул в сторону поленницы. — Давай...
Мои глаза горели. Ресницы смёрзлись. Я пошла к поленнице.
— А мачеха меня тоже ненавидит, — продолжил он. — Она ненавидит поляков.
Я взяла полено. Он меня не останавливал. Потом ещё одно. Послышался какой-то звук. Крецкий стоял ко мне спиной, бутылка повисла в его руке. Его тошнит? Я отошла от поленницы. Крецкий не блевал. Он плакал.
«Лина, скорее! Бери дрова и уходи». Я сделала шаг, чтобы уйти от охранника, но вместо этого ноги сами пошли к нему; дрова из рук я не выпускала. Что я делаю? Крецкий издавал неприятные, сдавленные звуки.
— Николай!
Он не посмотрел на меня.
Я молча стояла рядом.
— Николай. — Вытащив руку из-под дров, я положила её ему на плечо. — Извини, — произнесла я.
Мы молча стояли в темноте.
Я собралась уходить.
— Вилкас!
Я оглянулась.
— Мне очень жаль твою маму, — сказал он.
Я кивнула:
— Мне тоже.
83
Я не раз представляла себе, как отплачу энкавэдэшникам, как отомщу Советам, когда мне представится такая возможность. И вот она мне представилась. Я могла посмеяться над ним, бросить в него поленом, плюнуть ему в лицо. Он кидал в меня различные предметы, унижал. Я ненавидела его, не так ли? Мне стоило развернуться и пойти прочь. И чувствовать себя при этом хорошо. Но я этого не сделала. Мне физически было больно слышать его плачь. Что со мной такое?
Я никому об этом не рассказывала. А на следующий день Крецкий куда-то пропал.
Наступил февраль. Янина боролась с цингой. У мужчины с часами началась дизентерия. Мы с госпожой Римас заботились о них, как могли. Янина часами разговаривала с духом своей куклы, иногда визжала и смеялась. А несколько дней спустя девочка перестала разговаривать.
— Что нам делать? — сказала я Йонасу. — Янине с каждой минутой становится всё хуже.
