Отель на перекрестке радости и горечи - Форд Джейми (читать книги полностью .txt) 📗

До воскресенья было далеко, футбол не показывали, и Генри принес Шелдону другой гостинец.

— Нет, не воскресенье, — сказал Генри громко, чтобы Шелдон услышал и без слухового аппарата.

— Думаешь, до воскресенья не дотяну? — ухмыльнулся Шелдон.

Генри невольно улыбнулся.

— Я кое-что нашел — наверное, тебя порадует. То, что я искал… мы с тобой искали много лет.

В глазах Шелдона мелькнуло детское изумление. Генри уже и забыл, когда в последний раз Шелдон так смотрел.

— Сюрприз припас, да, Генри?

Генри с улыбкой кивнул. Старая пластинка Оскара Холдена значила для Шелдона не меньше, чем для него самого. По разным причинам она была дорога обоим. Оскар Холден перевернул музыкальную судьбу Шелдона в сорок втором году. Шелдон играл с ним еще год после воины, когда снова открылся клуб. А еще через несколько лет, после смерти Оскара, собрал собственную группу. Слава, заслуженная в выступлениях с Оскаром, принесла ему немало долгосрочных ангажементов и даже скромный контракт с местной студией звукозаписи.

— Ну ладно, я не молодею, а Рождество на носу…

— Я ее нашел, но, чтобы послушать, придется слегка повозиться.

— Подумаешь. — Шелдон постучал дрожащим пальцем по лбу: — Она звучит у меня в голове каждую ночь. Я слышал — я же там был, помнишь?

Генри достал из сумки старую пластинку, все в том же конверте. И пока Шелдон нашаривал на ночном столике очки, прочел:

— «Оскар Холден и…»

— «Полуночники», — закончил Шелдон.

Генри протянул пластинку другу. Тот прижал ее к груди и прикрыл глаза, будто слушая музыку, что звучала где-то, когда-то, давным-давно.

41

Ожидание 1942

Проснулся Генри на продавленном соломенном тюфяке, под плюханье дождевых капель, стекавших в корыто посреди единственной комнаты Окабэ. Справа за занавеской спали с одной стороны Кейко с братом, с другой — их родители.

Дождь мерно стучал по жестяной крыше — нежный, мелодичный перестук, будто во сне. Может, это и есть сон. Может быть, он дома, в своей постели, в комнате с видом на Кантонский бульвар, и окно приоткрыто, несмотря на мамины запреты. Генри закрыл глаза, принюхался — пахло дождем, но не морем и рыбой, как в Сиэтле. Он здесь. Он добрался до Минидоки. Мало того, он дома у Кейко.

Кейко не хотела его отпускать, а он не хотел уходить. И они встретились позади гостевого корпуса. Лагерь был задуман так, чтобы оттуда никто не сбежал, зато входить можно было свободно. Генри не ожидал, что зайти окажется так просто. Он лишь пообещал удивленному Шелдону: «Встретимся завтра!» — схватил стопку учебников, что носили учителя-квакеры, и прошел с ними вместе мимо поста. Единственный раз в жизни ему было на руку, что белые приняли его за японца.

Генри заворочался, потер глаза, зевнул было — да и застыл с открытым ртом. Кейко лежала на кровати, подперев руками подбородок, и смотрела на него. Всклокоченные волосы торчали во все стороны, но, как ни странно, ей это очень шло. Она улыбнулась, и Генри закрыл рот. Не верилось, что он здесь. И тем более не верилось, что ее родители не против. Его родители на их месте, пожалуй, вышвырнули бы его вон. Но Кейко пообещала, что все будет хорошо, — так оно и вышло. Ее родители были даже польщены, что в их новом доме, окруженном колючей проволокой, прожекторами и пулеметными вышками, настоящий гость.

Генри долго не решался войти в дом следом за Кейко. Ее родители были смущены и обрадованы, но почему-то почти не удивились. И Генри понял: Кейко его не забыла. Как раз наоборот.

Генри перевернулся на живот, чтобы лучше видеть Кейко, укрылся лоскутным одеялом. Кейко была совсем близко.

— Мне приснилось, что ты приехал, — шепнула она, откинув с лица волосы. — Проснулась, смотрю, а ты здесь.

— Не верится, что я здесь. Не верю, что твои родители…

— Генри, дело не в нас. То есть, конечно, в нас, но они о тебе судят не по значку, а по поступкам. И то, что ты сюда приехал наперекор своей семье, говорит о многом. И главное, они американцы, ты для них не враг.

От этих слов у Генри потеплело на душе. Значит, его принимают за своего? Чувствовать к себе расположение было непривычно и неловко — как писать левой рукой. Генри посмотрел на спящих родителей Кейко. В холодном и сыром бараке они казались безмятежнее, чем его отец с матерью дома, в тепле и уюте.

— Мне придется сегодня уехать. Нам с Шелдоном нужно успеть на вечерний автобус.

— Знаю. Ты не можешь остаться здесь навсегда. Да и кто-нибудь из соседей запросто нас выдаст. Ты наша тайна, но она может легко выплыть наружу.

— А ты умеешь хранить тайны? — спросил Генри.

Кейко села на постели, взбила подушку у себя на коленях, завернулась в одеяло, отсалютовала:

— Слово скаута!

— Вообще-то я собирался выкрасть тебя, а не прокрасться к тебе.

— Как — выкрасть?

— Не знаю. Наверное, отдал бы тебе значок, как тогда, на вокзале…

— Ты чудо, Генри. Если бы я только могла… Но дома тебя ждут большие неприятности. Если приедешь со мной, тебе несдобровать. Оба угодим за решетку… А ты хочешь узнать тайну?

Генри, которому игра пришлась по вкусу, радостно кивнул.

— Я бы поехала. Так что не спрашивай больше, я точно поехала бы с тобой. Рискнула бы.

Генри был польщен и растроган.

— Тогда я буду тебя ждать.

— А я буду писать.

— Ведь это не навсегда, правда?

Оба повернулись к окну, посмотрели сквозь залитое дождем стекло на соседние бараки. Улыбка сошла с лица Кейко.

— Неважно, сколько это продлится. Я тебя дождусь.

Мать Кейко пошевелилась, открыла глаза. Во взгляде, устремленном на Генри, мелькнуло замешательство, но она тут же улыбнулась:

— Доброе утро, Генри, вот ты и стал на денек заключенным. Ну и как?

Генри оглянулся на Кейко.

— Лучший день в моей жизни!

Кейко рассмеялась.

Завтрак был простой, без затей. Рис и яйца вкрутую. Ничего особенного, зато сытно, Генри поел с удовольствием. Окабэ, похоже, рады были обрести постоянный угол вместо стойла в огромном хлеву. Мать Кейко заваривала чай, пока отец читал лагерную газету. Если закрыть глаза на убогое жилище и бедную одежду, выглядели они как обычная американская семья.

— Хорошо, что не надо больше ходить в столовую? — спросил по-английски Генри, пытаясь завести светскую беседу.

— Да, особенно в дождь. — Мать Кейко улыбнулась.

— До сих пор не верится, что я здесь. Спасибо вам.

— Ты наш первый гость, так что мы счастливы, — сказал господин Окабэ. — Нас здесь четыре тысячи человек. Через месяц должны привезти еще шесть тысяч, можешь представить?

Десять тысяч? В голове не укладывается.

— Если вас так много, что вам стоит захватить лагерь?

Господин Окабэ налил жене чаю.

— Это трудный вопрос, Генри. Я и сам об этом думал. Охранников и солдат здесь сотни две, не больше, — а нас тьма. Одних мужчин на целую армию наберется. Знаешь, что нас удерживает?

Генри покачал головой.

— Верность. Мы до сих пор на стороне Соединенных Штатов, а почему? Потому что все мы американцы. Мы не согласны с нашей высылкой, но выразим нашу преданность подчинением. Понимаешь, Генри?

Генри кивнул. О подчинении он знал хорошо. Слишком хорошо. Покорность как выражение преданности, уважения, даже любви — в доме Генри именно так все и устроено. Неужели это он довел отца до болезни? Неужели всему виной его своеволие? Как ни старался Генри уговорить себя, что вины его нет, удавалось ему это плохо.

— Но им мало нашего подчинения, — сказала мать Кейко.

— Да, — согласился господин Окабэ, потягивая чай. — Поговаривают, что Комитет по делам военных переселенцев обяжет всех мужчин старше семнадцати лет подписать присягу верности США.

— Зачем? — удивился Генри. — Заперли вас здесь, а теперь заставляют поклясться в верности?

— Они хотят, чтобы мы за них воевали, — сказала Кейко. — Хотят отправить мужчин на войну с Германией.