Если очень долго падать, можно выбраться наверх - Фаринья Ричард (библиотека электронных книг TXT) 📗
Целую минуту они молчали. Потом Гноссос спросил:
— Каких денег?
— И речи быть не может, если дать себе труд хоть чуть-чуть подумать.
— Машина вписывалась в поворот, верх открыт, и она ничего не слышала.
Гноссос с увлечением запихивал в рюкзак цветы, волосы трепало ветром.
— Каких денег? — опять спросил он, на этот раз — громче.
— Просто жуть, — сказал Хефф — он тоже ни черта не слышал. — Только бабки его и удержат, да и то ненадолго. Доволен, как слон.
— Куда они едут? — спросила Джек.
— Фицгор говорит, в Монако, — ответил Хефф, Гноссос тем временем стонал и лупил себя по коленкам. — Никаких заморочек с налогами, близко от границ, Швейцария под боком, отсидеться в горах, если что, и так далее.
Гноссос пригасил раздражение, дождался, когда Джек притормозит перед поворотом, затем сунул голову как раз между ними и заорал:
— Каких денег, чертподери?!
Хефф оглянулся.
— У нее нефтяные бабки, старик. Что значит «каких денег»?
— Нефтяные бабки? — слабо повторил Гноссос.
— Фицгор тебе не говорил? Он их и познакомил, если ты не знаешь.
Молчание.
— «Холдинг Уотсон-Мэй», — объяснила Джек, вновь нажимая на газ. — Она единственный наследник.
— Наследница, — поправил Хефф.
— Восемьдесят миллиардов долларов. — Джек.
— Примерно. — Хефф. — В золоте.
— Подумай только. — Джек.
Гноссос на заднем сиденье, в полуобмороке, теребя пальцами почти уже безденежный рюкзак, с задумчивостью идиота пробормотал себе под нос:
Я и думаю.
Думаю, бля.
13
И все же, он был влюблен.
Любовь — утешение. Как ярмарочная панацея, что лечит симптомы, а не болезнь, она смягчала тревогу, боль и сомнения, успокаивала страх и бессонницу, разгоняла доступных демонов и даже служила мягким слабительным. Конечно, контрольные системы вернутся в прежнее состояние, едва скорость превысит звуковую. Тревога вцепится, подкравшись на шести когтистых лапах, боль завопит во всю глотку прямо во внутреннее ухо, из темноты вывалятся демоны с ядовитыми клыками, из заплесневелого буфета, шипя, поползут сомнения, бессонница прольется слезами, запор скрутит кишки. Пока же скорость оставалась под контролем, и Гноссос предпочитал держать ее там, где слышен звук собственного мотора.
Грезя на ходу, но четко ощущая, что пришло время для Явленной Дефлорации, он углубился в перелески. «Импала» давно отправилась в «Снежинку», а он брел по вздувшейся жирной грязи вдоль ручья Гарпий. В воздухе — аромат нетерпения. В ветре — звуки наркоза. Он ориентировался по невидимым дугам магнитного потока, ионизируясь больше, чем хотелось бы, и скоро вышел на болотистую, утыканную пнями площадку перед домом Блэкнессов. Несмотря на яркое солнце, земля под соснами была мрачной и сырой, а один из пней оказался не пнем, а Калвином Блэкнессом в полном лотосе. Он сидел под деревом в глубокой задумчивости, глядя в никуда и закатив зрачки внутрь погруженной в раздумья головы. В двадцати футах под ним рычал и бурлил ручей, набираясь энергии от талого снега, утаскивая с собой ветки, куски рыхлого дерна, эрозию и камни. Гноссос осторожно приблизился — он устал после долгой прогулки, ему не хотелось никого беспокоить, тем более, что Блэкнесс не реагировал. Тогда он уселся неподалеку и принялся грызть цветок. Постепенно молчание стало невыносимым.
— Калвин, — рискнул он.
Но из глубин своего транса Блэкнесс ничего не ответил. К голове его привязана веревочой небольшая круглая гирька — прижимается к бровям на месте третьего глаза. Пальцы сложены изящными дугами и овалами, ладони обращены вверх, изо рта слышится низкое мычание. Звук гармонировал с этой необычной тишиной — на такой частоте трепещут крылья тысяч насекомых. Присмотревшись, Гноссос увидел, как из древесных почек падают пчелы и осы, оглушенно валятся прямо с неба, осоловело машут крыльями, слетаясь из бесконечности измерений. Они роились и кружили, они радостно сталкивались друг с другом, плыли в модуляции собственного полета, парили в текучем танце, пока Блэкнесс не прервал его неожиданным вскриком. Они разлетелись и пропали. Два глаза неторопливо открылись.
— Нет, — сказал он, вместо овалов, складывая пальцы в круги. — Так неправильно.
Гноссос подался вперед, губы уже сложились, чтобы спросить: что? Но Калвин снова закатил глаза, и слепые белки уставились в никуда.
Появился новый звук: чириканье, щелканье перьев. Голова качнулась, стала описывать короткие дуги, и Гноссос испугался (хоть и несколько отстраненно), в своем ли старик уме. Но тут на зов неожиданно прилетели два зимородка. Они вертелись друг вокруг друга, они кружились, словно их притягивало к общему центру, трепетали, оставаясь на периферии невидимого колеса. Но прежде чем их успело затянуть в воронку, голос Калвина осекся и прервался. Птицы камнями упали в бегущий ручей, подняли тучу брызг, затем взлетели, держа в клювах сверкающих и бьющихся рыбок.
Когда их крики окончательно умолкли, а прежняя тишина установила в воздухе свой порядок, Блэкнесс медленно покачал головой и разочарованно развел руками. Похоже, у него что-то не получалось. Не решаясь пошевелиться, Гноссос ждал, когда тот заговорит.
— Нет, — сказал наконец Блэкнесс. — Кажется, бестолку. — Глаза вернулись на место, он снял со лба гирьку. Осталось овальная ямка, но она быстро разглаживалась.
— Что происходит, старик?
— Бестолку, — повторил Блэкнесс.
— Бестолку?
— Давно ты здесь сидишь?
— Не очень. Пришел перед самыми пчелами.
— А-а. — Он опустил гирьку в карман рубашки.
— Калвин?
— Гмм?
— Ты себя нормально чувствуешь?
— Что?
— С тобой все в порядке?
— В каком смысле?
— Ладно, не обращай, это я так.
Блэкнесс бросил быстрый взгляд на руки, помолчал, затем сказал:
— Не вини себя. — Он выговорил эти слова так, словно они были частью долгого и сложного разговора, тем не менее, как-то связанного с происходящим.
— А?
— За Моджо.
— Что?
— Это не твоих рук дело, Гноссос. Зло, — он на секунду запнулся, почти вздохнул, — зло, чтобы стать очевидным, не нуждается в заклинаниях. Часто оно действует само. Ты увидишь.
— Что увижу?
И снова долгая трепетная пауза.
Но добравшись до дома со швейцарскими наличниками и войдя в квартиру, Гноссос обнаружил над унитазом рыжую голову Фицгора.
На полу валялись оловянные кружки, латунные тарелки, медные охотничьи рога и девятнадцать пустых склянок. Последние совсем недавно были заполнены аспирином, «бафферином», «анацином», кофеином, мепротаном, молочком магнезии, вазелиновым маслом, парегориком, спиртом для растираний, «корисидином», жаропонижающими пилюлями «суперанахист», «пепто-бисмолом», лосьоном от ожогов, детским кремом, бромистым хинином, лаворисом, туалетной водой «Старая Пряность», лосьоном после бритья и сельдерейным тоником доктора Брауна. Фицгор успел облачиться в мундир Учебного корпуса офицеров запаса и оставить записку. Она гласила:
Воняло рвотой. Фицгор был почти без сознания.
Мгновение тупой паники.
— Что ты наделал, скотина?! — проревел Гноссос, выдергивая его голову из унитаза. — Ты сожрал все это говно?
Кивок бессильной головой.
— Рррггффд, — был ответ.
— Боже правый, — взмолился Гноссос в потолок. Затем, оставив болтаться запрокинутую кверху голову, бросился к холодильнику и соорудил жуткую смесь из яичных белков, горчицы и теплой воды. Когда до Фицгора дошло, что все это ему придется выпить, глаза его поплыли. В онемелом протесте он прикрыл голову руками. На кафельном полу валялась когда-то белая фуражка УКОЗ, заполненная извергнутым полупереваренным суицидным рагу.
