Дорога на две улицы - Метлицкая Мария (читать полную версию книги .TXT) 📗
Вместо солидного попался мой дурачок. Тоже умный, тоже интеллигентный, но… Не солидный. И это – минус. Правда, есть плюсы – инвалид, спросу с него никакого. Но – перспективный. Голова не хромает. А коли есть голова – так возможен вполне благоприятный ход событий. Ну, деньги, диссертация, научные труды, известность, наконец. К тому же изменять точно не будет. Какой из него изменник? Смешно. Да, человек хороший, добрый. Детей ваших принял. Плохому их точно не научит – не то что родной папка.
Это – про вас. А про него – еще проще. Первая женщина. Опытная к тому же. Приласкала, напела: милый, хороший. Талантливый. Заботой окружила, теплом. И он пропал. Все естественно и закономерно. Вот только что дальше? В смысле дальнейшей перспективы вашего, так сказать, союза? Вот вы лично, положа руку на сердце, как ее видите?
Катя Зотова качнула головой:
– Ох, зря вы так, Елена Сергеевна. Зря. И про сына своего зря. И про меня. И зря вы меня за дурочку деревенскую держите. И семья у меня была замечательная – папа строитель был. Высотки московские строил. Заслуженный, кстати, строитель. Мама в детском саду работала. Воспитателем. Дети ее обожали. Только вот ушли рано – мне всего пятнадцать было. Один за другим. Сначала папа, а через полгода мама. Не смогла без него жить. И муж мой был не дурак и не алкаш. Студент. Хороший парень. На мотоцикле разбился. И я осталась совсем одна – Галочке было три годика, а Андрюшке год. И мечты мои о высшем образовании канули в пропасть. Какой институт? Детей надо было кормить. И я на двух работах – здесь, на кафедре, и в ЖЭКе, полы в подъездах мою. Рано утром и поздно вечером, в ночь. Коля меня пожалел. А любовь часто начинается с жалости.
– Это в простонародном эпосе, Катя, – Елена впервые назвала будущую невестку по имени.
Она поднялась со стула.
– Ну, доводам моим вы не внемлете. Это я поняла. И про то, что Никоше нужна другая женщина – молодая, образованная, ему под стать – тоже. Сына мне вернуть не прошу – здесь каждый за себя, понимаю. Не очень честно вот так выстраивать свою судьбу, но… Как женщину вас понять могу. Вернее – пытаюсь. Что ж, мешать я вам не буду, обещаю. Но и помогать тоже. И еще – не обессудьте, – никогда ВАС не приму. Сердцем. Говорю честно.
– Спасибо и на этом, – грустно усмехнулась Катя. – Я и на это, честно говоря, не рассчитывала.
Елена развела руками и вышла из лаборатории.
Эля в который раз учила жизни:
– Открой глаза! Замечательный парень, но… Ты же понимаешь, как трудно ему устроить личную жизнь. Посмотри на все сторонним взглядом. А может, она хорошая девка? Невредная, жалостливая? Ухаживать будет, ценить. Знаешь, такие простые – они незатейливые. Благодарные. Ты ей на рубль – она тебе на два. И на черта ему образованная? У него у самого столько мозгов – на двоих хватит. Не будь дурой, прими. Обласкай. Вспомни, как Елизавета от тебя шарахалась. Приятно было? Мало она твоей крови испортила?
И добавила, покачав головой:
– Не ожидала я от тебя, Ленка. Не ожидала. Тетеха тетехой – а тут… Прямо на дыбы встала. Характер, так сказать, проявляешь. Вот только зря, мне кажется. Не тот случай. Извини, что тебе это говорю. Ну а если бы зеркальная ситуация? Ну наоборот, с твоей дочерью? С Лелькой, например? Вот привела Ольга, прости, инвалида. И ты, женщина и мать, понимаешь – как муж он, мягко говоря… И что бы тогда? Ты не встала бы на дыбы? Зачем тебе, Леля, мужчина, мягко говоря, не очень полноценный? Так что радуйся, что у девки этой родителей нет, что сирота. А дети – так, может, это и хорошо? Мужиком себя ощутит, кормильцем. Да и душа у него светлая – полюбит их еще так… Пуще родного отца. Ведь свои-то вряд ли будут. А корысти в ее действиях я не вижу! Какая тут корысть – за инвалидом ухаживать!
– Тебе не понять мою боль, – сухо бросила Елена. – У тебя сын здоров!
Эля расхохоталась от души:
– Нашла чему позавидовать! Мой Эдик – законченный идиот. Даром, что здоров! Голова-то пустая! Весь в бабулю-воспитательницу. А насчет боли, – Эля тяжело вздохнула, – ты права. Только у каждого она своя. И каждому кажется, что его яма черней и глубже.
И опять покой исчез, испарился, как утренний туман. Растаял. Снова бессонные ночи, снова тревога и слезы. Как она по нему скучала! Заходила в его комнату, садилась на кровать, брала в руки его рубашку и плакала, плакала.
Как-то зашла Ольга. Увидела и раскричалась:
– Как по покойнику, ей-богу! Хватит, мам!
Она и сама удивлялась – сколько было горя, сколько! Все перенесла, выстояла. А тут… Сломалась. Согнулась пополам. Ни на что ни сил, ни желаний.
Борис сказал как отрезал:
– Оставь их в покое! Хватит! Делом лучше займись! – И добавил, что больше ничего не хочет обсуждать.
Ольга посмеивалась:
– А ты классическая свекровь, мам! Вот уж от кого я этого не ожидала!
Эля осуждала:
– Дура – вот кто ты есть! – И тоже, покачав головой, добавляла: – Вот от кого не ожидала…
А мать, у которой она искала поддержки или хотя бы сочувствия, и вовсе отличилась:
– Ну вот, хорошо. Пристроила.
«Совсем спятила», – возмущенно думала Елена, торопясь на вокзал.
Опять никто не понял и не поддержал! Получается, опять все предали – как всегда. И опять она одна.
Думала ли она про Ирку? Конечно, думала. Правда, не так часто, как раньше. Даже лицо ее представляла уже расплывчато, смутно. А детские фотографии брать в руки боялась. Но знала – материнское сердце, – что у нее все в порядке. По ее, Иркиным, понятиям и меркам. Здорова, одета, обута, не голодает.
Человек сам выбирает свою судьбу – все понятно. И все равно мучило – почему? Как могло так получиться? В кого, господи? Когда пропустили? В их-то семье! Все вспоминала, перебирала по дням.
И вины своей не находила. Все в семье было детям, все для детей. С одной грядки – все трое.
А еще в голове стояли слова Бориса, сказанные лишь однажды. Впрочем, такое два раза не повторить, язык не повернется.
– Лучше бы она умерла, – сказал тогда он. – Один бы раз отрыдали.
Ей тогда стало так страшно, что она стала задыхаться. Как он мог? Ей, матери, сказать такое?
Оправданий, как обычно, она ему не искала, а обида осталась на всю жизнь. Такая обида…
Правда, и не поминала ему этого никогда.
Может, приберегала? Что бы однажды ударить посильней? С ног сшибить одним махом?
Жизнь Гаяне была тихой и однообразной, как медленное течение старой, заросшей травою реки.
И предложи ей сейчас другую, более яркую жизнь, полную событий и впечатлений, она бы испугалась и отказалась.
Коммуналку наконец расселили, и Гаяне отправилась в новую квартиру. Новую и отдельную – чудеса!
Когда грузчики внесли в квартиру мебель (свекровин буфет с «финтифлюшками», кушетку, дубовый стол и четыре венских стула), чемодан с носильными вещами, узел с бельем и коробку с посудой, она плюхнулась на кушетку и просидела так до позднего вечера.
Очнулась, когда квартира погрузилась в темноту. Соседние дома еще не заселили, снег не выпал – освещения извне не было вовсе.
Она подошла к окну и сразу, громко охнув, отпрянула. Одиннадцатый этаж против прежнего второго! Потом прижалась лбом к холодному стеклу и попыталась разглядеть жизнь за окном.
А за окном жизни не было. Строительные краны замерли до утра, чуть склонив жирафьи шеи, темная и блестящая от дождя дорога была вдалеке, и редкие машины проносились по ней. Соседние, уже построенные, но еще не заселенные дома чернели пустыми глазницами.
Она опять села на кушетку и завыла, закрыв лицо руками.
Ей показалось, что жизнь сегодня закончилась. Закончилась вместе с ее старой, уютной и любимой комнатой, знакомым видом из окна, любимыми обоями в коричневую клетку, потолками высотой почти в четыре метра с гипсовыми резными карнизами, утренним клекотом голодных голубей на подоконнике и ощущением жизни вокруг – только распахни окно или выйди за дверь. А там, за дверью квартиры, была знакомая и шумная улица, густо засаженная тополями и липами, запах свежего хлеба из соседней булочной, знакомые лица соседей, ставших почти родственниками, потому что про их жизнь известно все или почти все. В гастрономе за прилавком – знакомая продавщица Люся, оставляющая ей, как всегда, свежий кефир. В газетном киоске, укутавшись в оренбургский платок, сидит, как непременный атрибут улицы, мерзлячка Фаина и улыбается ей, как старой доброй знакомой. И всегда держит для нее дефицитную «Работницу» и самое ценное – свежий номер обожаемой «Юности». Кивает и постовой, молодой круглолицый парень, имени которого она, конечно, не знает. И старый сапожник приветливо машет ей из маленькой стеклянной будки, интересуясь ее делами и здоровьем.
