Черная свеча - Мончинский Леонид (читаем книги онлайн бесплатно полностью txt) 📗
Лысый приблизился к Мухомору вплотную, смотрел на него сверху:
— Ты хочешь произнести речь?! Чеши в шахту, пропагандист! В рот конягу шмендеферить!
После побега его личная карточка переместилась в картотеку для особо опасных, склонных к нарушению лагерной дисциплины преступников. Начальник режима колонии строгого режима подполковник Оскоцкий китайской авторучкой с золотым пером написал в личном деле заключённого Упорова Вадима Сергеевича: «Внимание повышенное! Склонен к побегам. Опасен, дерзок, хорошо развит физически, интеллектуальный уровень достаточно высок. Пользуется покровительством воровской верхушки. В работе подчёркнуто прилежен, что служит сокрытием преступных намерений. К исправлению не расположен».
Начальник режима располагал косвенными сведениями о том, кто спалил лагерь «Новый». Среди предполагаемых виновников значился Упоров. И всё-таки следующей записью стала благодарность начальника лагеря за досрочное окончание проходки в сложных условиях вечной мерзлоты. Премию — две банки американской колбасы — зэк обменял на шерстяную фуфайку у бывшего заведующего отделом партийного учёта Октябрьского райкома партии города Баку Алиева, который торговал партийными билетами у себя в кабинете.
— Меня оклеветали, — откровенничал он после сделки, прижимая банки американской колбасы к груди. — Я был очень перспективный. Кому понравится? Но коммунист всегда и везде — коммунист. Это у меня от природы, как и ум.
После чего Алиев залез с головой под одеяло, съел американскую колбасу с такой скоростью, что самые шустрые сидельцы не успели войти в долю. Правда, он остался без носков. Их уже играли на верхних нарах, куда бывшему завотделом партийного учёта вход был запрещён…
— Это произвол! — без лишних эмоций протестовал Алиев, рассматривая грязные пальцы на ногах.
— А торговать партийными билетами — по-ленински?! — строго спросил его Мухомор. — Я человек, родившийся в дыму революции, пять лет стоял в очереди за партбилетом. Из-за таких, как ты…
— Мухомор! — рявкнул Лысый. — У тебя рыло чешется?!
— Вечером проведу с тобой беседу, — на ходу пообещал Алиеву зэк. — Запущенный ты какой-то…
Впрочем, беседа так и не состоялась: обвал оставил в шахте всю смену проходчиков. Их вытащили уже мёртвыми. Четверых тут же раздели донага. Степана Струка, своего дружка по общей лесной доле, Лысый трогать запретил. Он стоял перед ним на коленях, сметая с лица покойного колючую землю, не обращая внимания на гнусавые причитания Чарли:
— Позвольте, Никандра Ипполитович, разоблачить вашего подельничка. Он мне кони засадил на прошлой неделе.
Чарли лгал. Струк был не играющий, но у него были хорошие сапоги. Потому никто не удивился, когда, поднявшись с колен, бугор выписал бельмастому Чарли тэрца от пиковой дамы, подумал и сказал:
— Забирай, вонючка. Врать будешь — ещё получишь.
Вечером на нарах состоялись поминки. Три бутылки спирта выпила бригада, а четвёртая — ушла в воровской барак. Её принял под полу Филин. Так берут своё, положенное, почти законное, не обращая внимания на осуждающие взгляды.
— Хуже коммунистов, гады! — прошептал вслед Филину рассудительный и честный Степан Верзилов, застреливший на собственной жене секретаря комсомольской организации.
Лысый переждал, пока уберётся наглый Филин, назидательно произнёс заплетающимся от выпитого языком:
— Взнуздай страстишки-то: от них не только триппер, но и нож в бок. Нам того не надо…
— Жулики! — старшина Нехлюдов поднял над заиндевевшим воротником весёлый глаз. — Лодыря гонять будете -55 градусов — актированный день.
Повернулся и ушёл, пропустив в барак холодный воздух, который белым мешком подкатился к сваренной из трех бочек печи, там растворился с чуть слышным шипением.
— Для февраля крутовато, — вздохнул на нижних нарах всегда задумчивый, грустный поэт из Калуги.
— Нынче все не в масть по погоде, — продолжил разговор Федя Гнус. — Сколь времени-то?
— Шесть без четверти.
— Видишь — утро, а ночь уходить не собирается. Что-то происходит. Перед войной точно так было.
— С кем воевать собрался, Гнусик?
— С американцами. Жируют, суки, в своём капитализме. Надо Малиновскому ксиву отправить, чтоб про меня не забыл. Заберусь на самый небоскрёб, обоссу ихний Нью-Йорк. Не заслабит…
— Пока иди сюда, Гнусик, я тебе пайку проиграю, — ласково пригласил Федора чей-то осипший голос.
— Ты проиграешь! С колодой родился.
— Иди, не бойся: мне ныне не ломится.
— С тобой, Филин, не сажусь.
— Жаль. Може, есть желающие руки погреть на чужом несчастье?
— Под интерес годится? — не удержался Степан Верзилов.
— Под интерес шпиляют только педерасты и пролетарии вроде тебя. Порядочные люди живут порядочными интересами.
Филин загрубил. Это было всем ясно, но никто не рискнул его одёрнуть. Верзилов рискнул. У него иногда случается перекос в мозгах:
— Ты, что ли, порядочный?! Спиногрыз! И бой у тебя колотый, и сам ты…
На том Верзилов срезался, почувствовал опасную грань базара. Филин прищурился, в другой раз он бы разозлился, возможно, пустил в ход нож, но сейчас смекнул — ему могут сломать рога, поди потом втолкуй сходке про вероломство фраеров. Воры с мужиками ссорятся при самой последней крайности…
— Коли вы такой заершенный, — Филин погасил прущее наружу зло, — сгоняем три партии в очко? Игра самая фраерская. Бздишь?
Верзилов скосил взгляд в сторону бригадира, но тот демонстративно рассматривал на стене нарисованную углём картину, где серый волк сношался с Василисой Прекрасной.
— Под что? — Степан решил держаться.
— Под шутку. Видишь? — располагающе добрым голоском спросил Филин, указав под нары жестом регулировщика. — Крыса словилась…
Верзилов ещё не успел разгадать намерения вора, хотя и догадывался — ничего доброго в них быть не может. Склонил голову, поглядел на взъерошенное существо. Произнёс ровным, почти беззвучным голосом:
— Ну…
Филин веером бросил на стол колоду: карты легли ровненько, как рисованные. И, щёлкнув пальцами, предложил:
— Твой верх — крысу съем я. Живьём. Пофартит мне… не побрезгуй.
Он глядел в вытянувшееся лицо Верзилова с едва скрываемым наслаждением. Было, однако, видно: затем чувством стоял мрак обиды.
— Что я, чокнутый?! — брезгливо отстранился Степан.
— Духа нет, а вони много, — произнёс разочарованно Филин. — А что от такого черта ждать можно? — Вор развёл руками, брезгливо сплюнул через губу: — Один рог, и тот тупой…
После сказанного неторопливо повернулся, сделал три шага с блатоватым приплясом, прежде чем за спиной раздался тяжёлый вздох и было сказано:
— Садись!
Филин замер. Вместе с ним замерли те, кто втихаря следил за их напряжённым разговором. Осторожно сохраняя нарочито испуганное выражение лица, вор обернулся и расцвёл, увидав сидящего за столом Степана с упрямо расставленными локтями. На нижних нарах произошло едва заметное движение, а Филин успел осознать — быть игре. Чуть дрогнул, но ёрничать не порестал.
— Молодец! Хоть похаваешь вволю. Гнус, тащи клетку с его обедом.
— Но чтоб все по совести, Филин! — предупредил Степан.
— Чо ты боталом машешь! Забыл, с кем садишься шпилять?! — Вопрос был задан враз поменявшимся голосом, глаза при этом ополоснулись белым гневом, и ещё с минуту он рассматривал Верзилова теми бешеными глазами. Потом сел напротив.
Клетку поставили на стол. Упоров увидел кровоточащие резцы крысы на железном пруте. Пленная тварь дрожала от желания вцепиться во что-нибудь живое. На неё было мерзко смотреть. Верзилов мельком глянул в её сторону и словно оцепенел. Колода шлёпнулась на стол.
— Пошло дело! Торопись, пока она горяченькая!
— Тьфу! — не утерпел Чарли. — Её жареной-то жрать противно.
— Цыц! — подал голос и бугор. — Не мешайте людям…
Карты снова запорхали в руках вора. Колода склеилась. Филин выдохнул:
— Сними, обжора!
Грзплов полуоткрыл рот. Он ещё сомневался, в нём было все поделено, и, нервно облизнувшись, зэк поискал сочувствия, надеясь отступить.
