Пространство Готлиба - Липскеров Дмитрий Михайлович (серия книг .TXT) 📗
– Ее-е-е-а-а-а! – пронесся над площадью павлиний крик. – Ее-е-е-а-а-а!
И было в его оповещении столько горя и боли, что стоящий на коленях народ заплакал навзрыд, прощаясь в мучениях совести со своей государыней.
Откуда взялась царская птица на площади, никому не было известно. С момента моего рождения и умерщвления осточертевшего крикуна, павлинов в России не объявлялось. Их не заводили из-за красивой никчемности, и этот, один орущий во всей площади, вызвал всеобщее недоумение.
– Е-е-е-а-а-а!!! – разносилось в пространстве.
Распустившая свой хвост птица бегала по кругу, постепенно сужая его, приближаясь к умерщвленной императрице. Достигнув окровавленного лобного места, птица остановилась над изуродованным телом, заклекотала утробно и, прикрыв труп своими прекрасными перьями, перетопталась по нему чешуйчатыми ногами.
Со стороны это действие могло показаться непристойным, но оно было столь кратким, что никто, кроме меня, не обратил на него внимания. Затем павлин собрал свой хвост в пучок и зашагал прочь от смертоносного бамбука. Он шагал в сторону императорского балкона и смотрел на меня бирюзовыми глазами. Возле самого подъезда птица повернулась на девяносто градусов и, наклонив голову почти до земли, побежала с площади вон. Отталкиваясь от булыжника мощными ногами, она в несколько шагов достигла народного кольца и, перепрыгнув его легко, исчезла в жарких песках.
Лекарь Кошкин для проформы осмотрел тело убиенной и, забравшись пальцами под глазное яблоко, констатировал смерть легким кивком головы в сторону императорского балкона.
От созерцания казни астролог и звездочет Муслим лишился на всю последующую неделю способности радовать своих жен восставшей плотью и был удручен очень.
В момент снятия материнского тела с бамбуковых палок кто-то закричал из толпы:
– И ублюдка ее бросить с шеста!
– Правильно! – поддержали многие.
– Не потерпим Эль Калемовского отродья! На куски его разорвать!
Сначала я не понял, что эти крики относятся ко мне, но встретившись с отцовским взглядом, наполненным печалью, я вдруг осознал, что нахожусь совсем рядом с коротким полетом и что лишь чудо способно спасти меня от адского путешествия.
А к балкону неслось враждебное:
– Смерть Аджип Сандалу!
– Вспороть выродку брюхо!!!
Я растерялся от такого напора и смотрел на отца недоуменно. Лицо же родителя выражало борьбу противоположных решений и пугало неизвестностью. Император подергивал бакенбардой и морщился от криков оголтелой толпы.
– Смерть Аджип Сандалу! Смерть!!!
– Иди в свою комнату, – приказал отец, и я, не заставляя повторять его дважды, скрылся в прохладных недрах дворца.
На следующий день он призвал меня в свой кабинет и, усадив напротив, сказал:
– Завтра, ранним утром, ты уедешь.
– Куда? – спросил я.
– Ты поедешь в Европу.
– Что я буду там делать?
– Ты будешь жить в Париже простым смертным, имея лишь средства на скромное существование в течение нескольких лет.
– Я поеду один?
– Нет.
Отец хлопнул в ладоши, и в кабинет вошла девушка лет семнадцати. Она была абсолютно черной, с большой кудрявой головой.
– Ты поедешь с ней. Это твоя новая нянька.
– Она негритянка? – с удивлением спросил я.
– Папуаска, – уточнил отец. – Я купил ее, когда тебя не было на свете. Она жила и воспитывалась в Европе, а потому с ней ты не пропадешь.
– Как ее звать?
– Настузя, – ответила девушка и, улыбнувшись, слегка поклонилась.
– Насколь долго я уезжаю?
Отец поднялся из кресла и отошел к окну. Он посмотрел на вечернее небо и сказал:
– Ты уезжаешь навсегда.
На следующий день я и девушка Настузя сели на груженную нехитрыми пожитками арбу и, увлекаемые старым верблюдом, тронулись в путь.
Я оглянулся на исчезающую за барханами Россию и, густо вдыхая носом жаркий воздух пустыни, старался не заплакать. Мне было горько от того, что я потерял своих мать и отца, а также родину, к которой привык и которую, наверное, любил. Но цивилизованная Европа манила меня своими яркими фонарями, а оттого я сдерживал всхлипы, посасывая для мужественности сахарные конфетки.
Черная девушка Настузя поглядывала на меня и все время улыбалась белозубой с коричневыми деснами улыбкой. Меня это злило, я не ругался в ответ, но и не угощал свою новую няньку конфетами.
– Тебе сколько лет? – спросила Настузя, когда мы остановились на ночлег на постоялом дворе.
– Десять, – ответил я. – Скоро будет одиннадцать. А что?
– Ничего, – ответила девушка, почесывая розовыми ноготками голову. – Как здесь мало воды.
– Пустыня.
– Пройдет совсем немного времени, и тебе нянька будет не нужна.
– Ты мне и сейчас не нужна! – с вызовом заявил я, укладываясь на полосатый матрац, набитый соломой.
Девушка опять широко заулыбалась и легла рядом, обняв меня потеплее.
– Давай спать. Завтра сядем на пароход и через неделю будем в Европе…
Европа поразила меня своей огромностью, а больше всего холодом. Наш приезд совпал с зимними заморозками, и, проезжая через Голландию, я увидел странных людей, скользящих на ножах по каналам, покрытым стеклянной пленкой.
– Что это? – вскрикивал я от изумления.
– Это конькобежцы, – объясняла папуаска. – Когда наступает зима и вода превращается в лед, все голландцы становятся на коньки и целую неделю катятся по стране.
– Ага, понимаю, – отвечал я, хотя на самом деле ничего не понял.
Амстердам мы проезжали вечером, и Настузя сказала, что ночевать в городе не будем, поедем в пригород, там дешевле.
Разглядывая столицу конькобежцев, я вдруг увидел за витринами одного из домов, за прозрачностью их стекол, почти голых женщин. Они стояли, наряженные в цветное белье, и скучающе глазели на дорогу.
Я, видевший обнаженным лишь материнское тело, да и то рыжее, удивился такому откровенному многоцветию голландок и почему-то очень занервничал, кидая взгляды то на женщин, то на Настузю.
Домов с выставленными в витринах голыми женщинами оказалось в Амстердаме достаточное множество для того, чтобы я удивился совершенно и поинтересовался у своей чернокожей няньки, что происходит в этой странной стране, где мужчины катаются на ножах по воде, а женщины вечерами раздеваются и стоят в окнах бесстыжими?
– Это проститутки, – пояснила Настузя. – Они торгуют своим телом, когда мужчины катаются на коньках.
– Они хотят стать рабынями, как ты?
Девушка загрустила и задумалась. Вероятно, ей самой было неловко обсуждать эту тему, а потому Настузя раздумывала, как мне объяснить все попроще.
– У них нет денег, и они продают свое тело на время, – наконец сказала папуаска. – Есть мужчины, которые согласны заплатить несколько монет, чтобы… как бы тебе это объяснить… Чтобы не скучать, когда их жены уезжают куда-нибудь.
– Когда у нас кончатся деньги, ты тоже встанешь на витрину? – спросил я и увидел, нет, скорее почувствовал, как зарделись щеки Настузи, как она засмущалась, представив шоколадку своего тела выставленной в витрине. Скорей всего моя нянька тогда сама трудно представляла себе, что следует за покупкой тела; она была наслышана теорией, а в остальном оставалась скромной семнадцатилетней девушкой.
– Когда у нас кончатся деньги, я пойду работать.
Я кивнул головой в знак того, что понял…
В Париже мы наняли крохотную квартирку под самым чердаком, и я, привыкший к дворцовым просторам родительского дома, вначале стеснялся маленькой ванной, которую приходилось делить еще и с Настузей, причем сначала мылся я, а затем в ту же воду садилась и нянька, объясняя, что вода в Париже дороже денег. Но прошло короткое время, и я, как все подростки, увлеченные сегодняшней жизнью, вскоре позабыл и о родном доме, и об удобствах, полагающихся в моей стране особе императорского происхождения.
Настузя определила меня в школу, и я, проявляя серьезные способности, за один год догнал своих сверстников в европейских науках. В том же, что касается факультативных знаний, я поражал педагогов фундаментальными сведениями из области астрологии, а также знанием привычек пресмыкающихся российской пустыни.
