Грифон - Конде Альфредо (книги онлайн .TXT) 📗
Эти списки давали хорошую пищу для размышлений. Прекрасно понимая, какие преимущества сулят ему в будущем его происхождение и образование, Посланец решил следовать примеру тех бюргеров, с которыми познакомился в Амстердаме, – они давали деньги на занятия философией евреям, жившим в гетто, руководствуясь единственно стремлением улучшить этот мир, ничего не ожидая взамен, испытывая истинное наслаждение от сознания того, что все это стало возможным лишь благодаря их деньгам, их уму, их осмотрительности. Общество, в котором они жили, содрогнулось бы от ужаса, узнав об их тайном благоволении наукам, об их деятельности, способствующей разрушению тех самых ценностей, что, собственно, и составляли основу их высокого положения; но сами-то они, судя по всему, относились к этим ценностям весьма скептически. Подобные добродетели приходят к человеку с возрастом и формирующимся с годами скептицизмом, а Посланец повзрослел очень рано. Он использовал скептицизм как своего рода гигиену ума, позволявшую ему сохранять ясность и гибкость мысли. С тех пор он был твердо убежден, что единственная пропасть, разделяющая мудрецов и простых людей, – это язык, на котором они изъясняются; и он решил заполнить эту пропасть словами – множеством слов, миллионами слов, всеми теми словами, которые ему удастся собрать. И вскоре рядом со списками запрещенных книг появились подробные описания галисийских портов, через которые можно было провезти контрабандным путем крамольные книги, обруганные брошюры, сомнительные трактаты. Описание портов сопровождалось указанием на размер взятки, необходимой, чтобы завоевать снисходительность тех, кто отвечает за борьбу с контрабандой, наиболее удобные места продажи и имена подходящих для этого дела людей.
В течение какого-то времени все шло хорошо, но однажды, когда будущий Посланец пришел в типографию за очередной корректурой, ему преградила путь кучка испуганных работников: кто-то разгромил мастерскую, разбив все топором; говорили, что виной тому был испанский студент, которого и имени-то толком никто не знал. Посланец больше не вернулся в типографию, но его чудесная память сохранила названия, написанные на листах, что висели на стенах склада, имена капитанов судов, маршруты, которыми они следовали, а также имена тех, кто за деньги готов был пропустить контрабандные книги.
Все это вспоминал Посланец, плывя по Королевскому каналу в направлении Дублина, оставив позади озера Лох-Ри и Лох-Эрн, может быть самые красивые в мире. Он покинул порт Слайго в заливе Донегол, куда ставший ему уже другом О'Рурк привез его, чтобы представить Гугу О'Нейлу, графу Тирона, с которым Посланец уже несколько лет состоял в тайной переписке, со времени очередной неудавшейся попытки овладеть Ирландией.
Тесными были узы, связывавшие Посланца с зеленой Ирландией, так напоминавшей ему пейзажи родной Понтеведры; многие имена соединяли его с освободительной борьбой этой страны, борьбой, которую, как он боялся, можно было уже считать окончательно проигранной; это были такие имена, как Стакелей, побывавший в свое время в Вивейро, а также на конных ярмарках в Ортигейре, а затем нелепо погибший в Алькасер-Кебире, помогая неизвестно по какой причине войскам португальского короля дона Себастьяна; как О'Доннел, властелин Тикорнелля, которому удалось захватить Донегол, твердыню бенедикткиских монахов; как Джеймс О'Хейли, архиепископ Тюэмский, – с ним Посланец познакомился в Компостеле…
Имена всплывали в памяти Посланца, а вода канала несла его вниз по течению, и он знал: эти замыслы никогда уже не смогут осуществиться и нужно найти им какую-нибудь замену: король Филипп, упрямый как мул, движимый одному лишь ему ведомым Божьим Промыслом, вновь решил использовать галисийцев в своих целях и бросить ирландцев на произвол судьбы.
Когда миновали Маллингар, луна стояла высоко в небе. Столь же высоко, сколь низко пал духом наш старый заговорщик, наш старый поверженный заговорщик, созерцавший сейчас берега из глубины ирландского суденышка в надежде на покровительство О'Рурка, которое тот обещал ему, пока он не сядет на корабль в Дублине, чтобы, пройдя проливом Святого Георга, оставив позади Ирландское море, направиться наконец к берегам далекой, все более далекой Галисии.
Посланец повержен и подавлен; он знает, что ему уже не суждено больше карабкаться по реям, подставляя лицо соленому морскому ветру, бросаясь в авантюры, в которых известно лишь начало и никогда не знаешь, что ждет тебя впереди; он понял это еще на пути во Фландрию, когда на них обрушился штормовой ветер, море стало враждебным, а удача отвернулась от них. Он понимает это и теперь, когда, натерпевшись страха, они обогнули наконец острова Силли, которые некоторые называют Сорлингскими, и взяли курс на порт Вивейро. Позади остаются залив Бантри, мыс Карнсор, а также мечты, с которыми предстоит проститься навсегда. Ему еще ничего не известно ни о судьбе Лоуренсо Педрейры, ни о сыне, что носит во чреве Симона, но зато он хорошо осознает, что начинает испытывать усталость. Он понимает это по возникшему в нем с новой силой влечению к его любимой стране – так усталый вол бредет в стойло на исходе дня, когда все вокруг теряет очертания, тая в дымке ложащегося на землю тумана. Посланца влечет к себе уютное тепло Симоны, ее стройное тело, поздняя любовь старого сердца, влюбленного в слово.
XV
Четверг. Вокруг Дворца юстиции, как раз напротив тюрьмы, на улицах Рифль-Рафль, Бутелье, Шодронье, на всех, ведущих к Верденской площади, к которым легче всего пройти по Пассаж-Агар, что в начале бульвара Мирабо, раскинули свои палатки уличные торговцы, расположились слепые, все еще поющие песни о давнишних несчастьях, новоявленные ремесленники, работающие с кожей и деревом, антиквары, торгующие серебряными вещицами и старинными курительными трубками, старьевщики, букинисты. Каждый четверг, неделя за неделей приходят они сюда, чтобы продать отслужившие свой срок вещи, которые обретут новую жизнь в домах тех, кому по душе всякие безделушки, старье, запах кожи и жесткая фактура плетеных изделий. Если приглядеться, то увидишь, что изделия кустарного промысла доставлены сюда издалека и представляют собой продукт серийного производства; самые предприимчивые из новоявленных кустарей, которые вначале действительно делали все своими руками, открыли для себя серийное производство, конвейер и тут же позабыли о прекрасной утопии, когда-то вдохновлявшей их. Теперь они – солидные представители предприятий, по старинке одетые в синие джинсы – символ протеста, или мафиози, с кудрями, завязанными узлом на затылке на манер Байрона, собирающие мзду и подсчитывающие барыши где-нибудь в сторонке, подводя итог работе тех, кто торчит сейчас на улице, не сходя с места, с отсутствующим, устремленным в неизвестность, изредка хранящим блеск, но чаще потухшим взглядом; перед ними на раскладных столиках с ножками крест-накрест разложены кошельки из якобы тисненой кожи, глупенькие, кричаще размалеванные куклы, веера, серьги с камешками, которые могут сойти за аквамарин. Стоя за столиками, они с презрением глядят на людишек, толпящихся перед ними, чтобы поглазеть не столько на товар, сколько на продавцов, этих особого рода существ, считающих себя независимыми людьми свободных нравов; они – своего рода хиппи или, по крайней мере, их последователи. Но они уже состарились, у них ввалившиеся глаза, окруженные морщинками, бороздками, которые только жизнь, прожитые годы оставляют на лице. Они называют себя кустарями, быть может, потому, что им хочется себя обманывать, поддерживать утопию, с которой они выросли, с которой жили, когда были еще детьми, когда еще верили в значительность слов. А теперь они всего-навсего уличные торговцы, дети добропорядочных родителей.
Пожилой Профессор смотрит в их сторону. Его сверстники тоже верили в значимость слов, и многие неукоснительно следовали путем, что указывали им те, кого они считали своими. Нужно оставить учебу и отправиться делать революцию на консервную фабрику? И они бросали учебу в надежде, что таким образом смогут изменить мир. Нужно мыть полы в больнице, ибо это пойдет на пользу революции? И они мыли. Нужно срочно ехать в Кальдас-де-Рейс и сообщить такому-то, что на окно села ворона? И они ехали и оставляли незаконченную работу, невыполненные обязанности, ибо все мы были воспитаны в «преданности делу» и надо было делать это дело.
