Анук, mon amour... - Платова Виктория (читать книги онлайн полностью без сокращений .TXT) 📗

Я, мелкий воришка на велосипеде, пытаюсь вырвать тайну из рук Линн – не мытьем так катаньем. Тайну «Ars Moriendi», которая покоится на шпинате и брюссельской капусте ее воспоминаний. Что будет потом – знаем мы оба. Мелькание спиц – и… Bella ciao, bella ciao!

– Я люблю парижские мосты, Кристобаль… А вы?

Никогда не задумывался о парижских мостах, для подобных мыслей я слишком прагматичен. О парижских мостах моей Бабетте лучше бы поговорить с Мари-Кристин; Мирабо, Гренель и Бир-Хаким – ее любимые, им была посвящена прошлогодняя коллекция haute couture: преобладающий цвет – фисташка и карамель, длинные волосы лучше не расчесывать, бриться тоже необязательно, романтики-самоубийцы предпочитают галстучные булавки и Бир-Хаким. Самоубийцы-философы – грубую шерсть и Мирабо.

Понт-Нэф 26 Мари-Кристин недолюбливает, Понт-Неф уже давно растащен на цитаты, так считает Мари-Кристин, черно-белые, цветные, кинематографические, фотографические, литературные, fashion. He повезло и Альме 27 – его репутация в глазах Мари-Кристин безнадежно подпорчена гибелью принцессы Дианы; свечи на ветру и стихийно возникающие мемориалы Мари-Кристин тоже недолюбливает.

– Парижские мосты, да… Esta perfecto, – я смутно надеюсь, что мой испанский не выдаст меня.

– Esta perfecto, – подхватывает Линн. – Fantastico! Maravilloso! 28

Обилие восклицательных знаков свидетельствует об экспансивности испанского дружка Линн, не более.

Должно быть, все эти восклицательные знаки относились к самой Линн, той, двадцатилетней. Должно быть, я не первый, кого Линн катает на речном трамвайчике, к тому же о конечной цели путешествия можно догадаться, и она – не что иное, как общее место. Совсем скоро Бато Муш обогнет Ситэ 29 и остров Сен-Луи и вплотную приблизится к мосту Марии, именно под ним принято закрывать глаза и загадывать самое сокровенное желание, Линн непременно скажет мне об этом. А потом спросит – есть ли сокровенное желание у меня.

Еще бы, Линн.

Каштаны не только цветут, но и болеют раком.

Линн говорит мне об этом именно тогда, когда мост Марии наконец-то попадает в поле нашего зрения. В Париже полно каштанов, следовательно, и процент раковых заболеваний среди них гораздо выше, чем где-нибудь в Роттердаме или Франкфурте.

– Надо же, – столь прискорбное известие не вызывает у меня никакого энтузиазма. – Надо же, как удивительно.

– Представьте себе. Я сама читала об этом. Мой испанец тоже умер от рака, совсем молодым. Молодым для меня нынешней, конечно, не для вас. Ему только-то тридцать три исполнилось… Он не знал, что умирает.

– Бедняга, – ничего более оригинального мне в голову не приходит.

Испанец не знал, что умирает, и в этом он ничем не отличается от каштанов, от каштанового неведения о собственной судьбе; я даже могу представить себе, как он умер – свалился на землю с глухим стуком, время вышло, и оболочка треснула, раскололась на две половины.

– Именно так я и сказала себе тогда – «бедняга», – Линн улыбается. – Но знаете, Кристобаль, его смерть поразила меня даже меньше, чем та статья… В которой говорилось, что и каштаны болеют раком. Она до сих пор у меня сохранилась, я вам покажу.

– Верю вам на слово, – я почти физически ощущаю, как мой голос затягивает под мост: он меняет тембр и становится гулким. У Линн осталась секунд тридцать, чтобы поведать мне о мосте Марии.

Она укладывается в пятнадцать.

– Загадайте желание, Кристобаль, – шепчет мне Линн. – Под этим мостом принято загадывать желания. У вас ведь есть сокровенное желание?

– Еще бы, Линн.

– Загадайте, оно обязательно сбудется,

Анук.

Все мои желания связаны с Анук, жаль только, что никакому осмыслению они не поддаются. Это похоже на восточный узор: все элементы орнамента ясны, но общий смысл ускользает. Я уже видел подобный узор, я специально захаживал в маленькую лавчонку в Бельвиле (кальяны, специи, арабская чеканка) – чтобы на него посмотреть. Узор, как привязанный, сидел на руках хозяина лавчонки («Али, сахиб 30, меня зовут Али») – самая необычная татуировка из всех, что мне когда-либо приходилось наблюдать. Вытатуированными оказались не только кисти рук, но и ладони, и пальцы – с внешней и внутренней стороны. Али сказал мне, что помнит эту татуировку столько, сколько живет, она была всегда. Истории Али так же лукавы, как и сам хозяин, время от времени их нужно подкармливать. Проданные кальян или чеканка развязывают Али язык; теперь я знаю, что узор видоизменяется, некоторые его части исчезают, зато появляются новые. О том, что зашифровано в них, Али не имеет понятия, возможно, это неизвестная сура из Корана. Возможно, что-то иное.

– …Вы загадали, Кристобаль?

– Да.

– Я тоже, – Линн берет меня за руку, пальцы ее холодны как лед. – Я тоже загадала. Последний раз я была здесь лет двадцать назад, мостом Марии нельзя злоупотреблять. И главное – не ошибиться в желании, Кристобаль. Люди так часто ошибаются в желаниях…

– Вы тоже?

– О, нет. Теперь – нет.

Говорить об этом – все равно что идти по тонкому льду; по тонкому льду пальцев Линн – в любой момент можешь оказаться в полынье. Поэтому-то я благоразумно помалкиваю – вплоть до Понт-Неф, от моста Марии его отделяют еще четыре моста и такое же благоразумное молчание Линн. Японцы – совсем другое дело, их птичий клекот разбивается о своды мостов, а фотовспышки царапают каменную кладку. Хотя девушка, с которой я фотографировался, так же молчалива, как и мы с Линн, она все еще держится поблизости; при других обстоятельствах ее целомудренное внимание польстило бы мне. Оно продлится недолго, совсем недолго, я знаю, – примерно столько звучат некоторые композиции из саундтрека к фильму «Amores Perros» 31.

0:34,0:56, 1:58.

Я не что иное, как бонус к саундтреку. Время моего звучания еще короче.

Японцев явно что-то беспокоит. Все они (за исключением девушки) сгрудились на носу Бато Муш, фотоаппараты щелкают беспрерывно, видеокамеры намертво прилипли к лицам.

– О, боже, – шепчет Линн. – Только не это. Только не это!

– Что случилось, Линн? Что с вами?

– Не со мной, Кристобаль… Вы видите?

То, что я мог бы увидеть, мало волнует меня. А вот то, что я чувствую, занимает мое воображение куда больше. Я снова ощущаю запах. Это не сидящий у меня в ноздрях запах «Саламанки», нет. Запах идет извне, от Понт-Нефа, растащенного на цитаты. Мост назойливо лезет в глаза, до него метров пятьдесят, не больше, весь окружающий пейзаж заволокло мостом.

Стрела запаха выпущена с парапета, но что-то мешает ей пронзить меня навылет; она лишь царапает кожу затупленным наконечником. Черт возьми, это мог быть роскошный букет, отдельные аккорды звучат довольно убедительно, но…

Целостной картины не складывается.

И дело тут вовсе не во мне, дело в самом запахе. Он несовершенен, хотя у него были все шансы стать совершенным.

Какая из нот фальшивит, или фальшивят все сразу – понять невозможно. Такой же невозможной, нереальной кажется фигура на парапете. Еще один урод, решивший свести счеты с жизнью. Будь он философом – он выбрал бы Мирабо, будь он романтиком – он выбрал бы Бир-Хаким, но уж никак не Понт-Неф, для самоубийства это слишком банально.

Слишком фальшиво.

Слишком пошло.

Слишком пошло кончать с собой на глазах у прогулочного корабля, набитого япошками. К тому же таким незатейливым способом. Албанцы, пачками тонущие по весне в озере Шкодер, – вот кто оценил бы этот акт по достоинству. Албанцев всегда тянут на дно собственные карманы, набитые героином, контрабандным золотом и письмами двоюродных братьев из Триеста. Золото оставляет желать лучшего, двоюродные братья-сутенеры держат в стойле сомнительных шлюх, и только за качество героина можно поручиться.