Московские сказки - Кабаков Александр Абрамович (книги полностью .TXT) 📗
Тима постоял, огляделся. Взгляд его упал на вывеску, на которой надпись Table dance была дополнена изгибающимся женским силуэтом. В голове много уже повидавшего, но все еще романтического славянского мужчины возникла сцена загула с цыганщиной: буйно пляшущая меж рюмок и тарелок Кармен в алой юбке и черном корсаже, звон гитар, клики пирующих… Он вошел в узкую дверь.
За дверью оказалась пыльная тьма, в которой Болконский с трудом рассмотрел стеклянную будку кассы. Исколотый серьгами и стальными булавками юноша-кассир продал вошедшему за десять туземных дешевых долларов билетик, и русский исследователь углубился в темноту. Постепенно он начал различать окружающее и увидел вполне заурядную картину: плохо освещенную тесную сцену, на которой вокруг шеста гнулась голая девушка, отделенные один от другого невысокими стенками маленькие столики с одним стулом перед каждым, дальний бар… За некоторыми столиками сидели мужчины, и перед каждым изгибалась, только без шеста, самостоятельно, отдельная голая. Тиме стало ясно, что означают стол и танцы, обещанные вывеской, но покинуть сразу убогий блядешник показалось глупым, и он присел с краю. Тут же подошел официант, весь, как и кассир, в серьгах, отобрал билетик и поставил перед клиентом бутылочку пива, а следом явилась обнаженная дама, предупредила в пространство «доунт тач» и принялась двигать животом, высоко поднимая ноги как раз на уровне глаз Тимофея, примерно в пятнадцати сантиметрах от них. На всякий случай он, как мальчишка, сунул ладони под собственную задницу…
Скажите, не безобразие ли? Человек в свой внутренний мир погружен, ведет там с самим собою страшную войну на истребление, а ему суют под нос глупости. И суют безо всякого внимания к его индивидуальной личности, деперсонифицированно, как сказал бы продвинутый Трофимер, слышавший даже про философа Дерриду. Вот оно, отчуждение, вот превращение человека в функцию и прочая херня, в существование которой не веришь, пока тебя самого не достанет! Пока крепко сложенная тетка без трусов не начнет корячиться перед тобою, глядя в дымную мглу поверх твоей головы.
Тима вышел на ту же Янг-стрит, подивился, что на воле все еще белый день, и, закурив зачем-то, побрел понемногу к дальнему и узкому уличному горизонту. Номера домов перевалили за тысячу, толпа на тротуарах сделалась к концу рабочего времени еще гуще, и через некоторое время герой наш стал замечать некоторую странность ситуации. Возникло у него ощущение, что он спит на ходу и видит обширный, полный деталей сон — будто идет по улице, разглядывает архитектуру и прохожий люд, но при этом сам в картине вроде бы не присутствует, выступая, как обычно случается во сне, в роли наблюдателя, не способного повлиять на происходящее, даже бесплотного. И то сказать: откуда ж может быть во сне плоть? Болконский задумался над природой странного психологического явления и, задумавшись, едва не налетел на встречного господина, однако господин от столкновения уклонился чрезвычайно ловко, не сделав ни единого шага в сторону, но каким-то образом избежав контакта. При этом он улыбнулся в дальнюю перспективу мимо Тимофея и произнес, адресуясь в перспективу же, положенное «экскьюз ми».
Тут-то Тиму и осенило. Он сообразил, почему прогулка по заокеанскому городу Торонто кажется ему сном, заодно вспомнив, что похожее состояние возникало у него и раньше в зарубежных поездках. Никто его здесь не узнавал, вот причина! Дома, в Москве и даже в России, когда ему приходилось по нечастым надобностям выезжать из столицы в страну, на него все смотрели и определяли в нем Тимофея Болконского, звезду. Телевизионная слава всегда сияла вокруг него, словно ореол или, Господи прости, нимб, и народ шептал друг другу знакомое имя, подталкивая друг друга и незаметно показывая зазевавшимся — вон, гляди кто, узнаешь? да не похож, а тот самый и есть, вон и бородка, и стриженый… Так бывало, когда его, давно забросившего автомобиль и рассекавшего, в соответствии с текущим трендом, на двадцатитысячном мотоцикле «хонда», узнавали (несмотря на шлем, надо же!) соседние в потоке водители; то же самое, естественно, происходило и во время редких пеших прогулок; и за несколько секунд пересечения тротуара от обочины до дверей лидирующего в сезоне клуба; и в битком набитых залах аэропортов, и в безлюдных бутиках… А за границей его никто не знал, никто не смотрел ему в лицо с бешеным, ненасытным интересом, никто не оглядывался, чтобы удостовериться, и оттого появлялось ощущение собственной невидимости, вот что.
В меру начитанному Тиме захотелось, подобно другому литературному персонажу — женщине, впрочем, — завопить «невидим!», а потом что-нибудь шкодливо расколотить. Но он опомнился и, решив без хулиганства проверить свою гипотезу другим способом, зашел в большой универсальный магазин, где принялся бродить по сверкающим и благоухающим пространствам, снимать со штанг различную одежду, рассматривать ее и возвращать как попало, не на место. В ходе этого пустого, но увлекательного занятия он окончательно уверился в своей прозрачности для аборигенов — никто на него не обращал решительно никакого внимания, продавцы не подходили с настойчивым предложением помощи, как это заведено в дорогих отечественных предприятиях торговли, ходил себе в полнейшем одиночестве, только каблуки стучали по мраморным звонким полам. Впрочем, надо отметить, что продавцов вообще не было в залах, как и покупателей…
Таким образом, в поисках своей, как выразился бы тот же Трофимер, идентичности, провел задумчивый иностранец на канадской земле несколько дней. Шатался километр за километром по сильно надоевшей улице, поворачивал без цели за угол и тащился довольно мрачным переулком, где не было ни одной живой души, только браунстоуны слепо смотрели пыльными окнами, прислонялся ради кружки местного посредственного пива или стаканчика такого же виски к стойке случайной забегаловки — и везде ловил взгляды, скользившие мимо него, а иногда, как ему казалось, просто сквозь него.
Однажды утром, окончательно истомившись, отправился обозревать знаменитый водопад — что ж, водопад оказался действительно стоящим, он был шире, чем представлялось, и к тому же по зимнему времени замерзшим. Зеленые струи стояли невообразимой рифленой стеной, японские туристы, как положено, фотографировали мировое чудо. На попадавшего в кадр европейца они не обращали никакого внимания, лишь один, совершенно недвусмысленно попытавшись пройти сквозь Тиму и налетев на препятствие, улыбнулся всеми зубами и закивал, не глядя, однако, Тимофею в лицо.
Тогда уж Болконский действительно расстроился.
Он быстро вернулся в отель,
миновал лобби с механическим пианино, клавиши которого жутковато шевелились сами собой, будто на нем играл тоже невидимка,
вместе с очередной партией японцев, все время норовивших занять угол лифта, где он стоял, поднялся на свой этаж,
в номере кинулся к зеркалу —
и, уже почти готовый к этому, увидел пустоту.
Сидя на широкой гостиничной постели, несчастный пытался логически осмыслить кошмар. Прежде всего стало совершенно очевидно, что речь должна идти не о каком-то чисто психологическом феномене, связанном с пребыванием в чуждой обстановке знаменитости национального масштаба, но об аномалии физической. Сильнее всего он грешил на гель для душа, запасы которого в ванной ежеутренне возобновлялись горничной-вьетнамкой. Запросто можно было этим дьявольски пенившимся гелем смыть свое земное тело, и хорошо еще, если астральное не пострадало! Тем более, что кожа вообще чувствительная, бородку триммером подравниваешь, и то раздражение бывает… Вот сука, неизвестно про кого подумал бедняга в отчаянии и снова пошел к зеркалу.
Бессердечное стекло опять зафиксировало отсутствие Тимофея Болконского в том месте, откуда он смотрел. Ёб твою мать, грубо и бессмысленно заорал работник российских искусств в канадской душной ванной, и его можно было понять — другой и не так заорал бы. Крик резко оборвался в тесном помещении, стало слышно, как за стеной в соседнем номере плещется вода — видимо, какой-то японец решил помыться между экскурсиями. Тима смутился, не подумав, что мат, даже будучи услышан посторонним, вряд ли был бы им, японцем этим, понят.
