Маримба! - Терентьева Наталия (книги онлайн полностью .txt) 📗
– У меня живот стоит на опоре, папа, дыхание на опоре, понимаешь? – достаточно терпеливо объяснила Катька. – Все оперные так стоят, просто у них платья длинные, не видно.
– Но ты же не оперная! Ты эстрадные песни поешь!
– Но меня в музыкалке учат оперному пению, ты же знаешь, пап! У нас нет ни джаза, ни эстрады… Мам, ну скажи ему!
Я только отмахнулась. Вот шли по коридору в роддоме родители, обнявшись. Было у них общее счастье и общее горе. Счастье – родился долгожданный для обоих ребенок. Горе – родился он больной, лежит на искусственном дыхании, в барокамере. И шла навстречу им я. Горя у меня не было. Была беда в виде дымящегося от неудовольствия Данилевского и огромное, ни с чем не сравнимое счастье в лице необыкновенной маленькой Катьки, умненькой с первого дня, здоровенькой, похожей на мальчика-богатыря, с девичьими шоколадными глазками и длинными ресничками, такой красивой, как будто нарисованной вдохновенным эстетом-мультипликатором.
Чем дальше растет Катька, чем красивей, выше, изящней, женственней становится, чем больше неожиданных талантов у нее проявляется, тем настороженней относится к ней Данилевский. Слишком похожа на меня? Все сильнее и сильнее? Нелюбимый ребенок от нелюбимой женщины? Но любил же меня когда-то Данилевский. Наверно, любил. Думал так. Мне так говорил. Моей маме говорил. Потом разлюбил. Потом ненадолго опять полюбил. Потом разлюбил окончательно. А Катька, наверно, напоминает ему о собственных непонятных чувствах, раздражает.
– Со мной разговаривай, Кать! Не надо к маме как к адвокату обращаться! Я тебе говорю – ты некрасиво на сцене стоишь! Значит, некрасиво.
– Что еще у меня некрасиво? – прищурилась Катька, которая удивительным образом обижается на слова Данилевского гораздо меньше, чем я. – Шея короткая, как у тебя? И толстая? Так мне мама ее вытянула. Не ты, между прочим. Шея нормальная стала. Не лебединая, как у мамы, но тоже ничего. Коленки квадратные? На свои посмотри. И порадуйся, что у меня квадратики поменьше получились. Как кулачки у питекантропа. Мощные и внушительные.
– Ну вы даете! – тут же объединил нас Данилевский. – Вы смотрите, как она с отцом разговаривает! Я – отец.
– Отец, отец, – похлопала его по плечу Катька. – Так что еще у меня некрасивое, отец, не такое, как надо?
– Кать… – попыталась урезонить ее я.
– Да нет, пусть он скажет. Пусть скажет, что лучше бы я вообще не рождалась!
– Кать, Кать… Притормози… – слегка испугался Егор. Так далеко он не собирался заходить. – Ты красивая девочка, и вообще… отличница.
– Ну вот и здорово! Что и требовалось доказать! – легко засмеялась Катька. – А то – «враскоряку», «некрасиво»… У меня все отлично, понимаешь, пап? Несмотря на то, что ты меня не любишь.
– Ну вы вообще сегодня… – откинулся на диване Данилевский. Закинул руки за голову. Встал. Подбоченился. Стал сразу маленьким и смешным.
Я незаметно показала Катьке кулак, чтобы она молчала.
– Я пойду, – обиженный Данилевский отвернулся к окну, но не делал пока ни шага.
– Иди, если я правду сказала – иди! – Катька выжидательно смотрела на него.
Молодец. Вот отвернулась бы тоже – гордо, обиженно, – он бы быстренько шмыгнул в прихожую, ботинки надел бы, курточку в руку взял и убежал. А так, под ее взглядом, он медленно сел.
Я изо всех сил пыталась мысленно посылать Данилевскому сигналы. А как еще? Слов не знаю. Обнять – не обнимешь, чужой муж. Смотрела на него и посылала хорошие, теплые мысли.
– Что? Ну что? – обернулся ко мне Данилевский. – Ну что вы такие обе, а?
– У меня ожог почти не видно, – протянула я ему руку. – После этого лета. Почти совсем не видно.
Егор неожиданно взял меня за руку и поцеловал.
– Успокоилась? – спросил он, только не меня, а Катьку.
Катька пожала плечами.
– Рассказать, как по коридору в роддоме шли родители, у которых ребенок лежал в барокамере? – мирно предложила я.
Данилевский поднял вверх руку и показал мне четыре пальца.
– Четыре! Четыре раза уже слышал! Или пять! – довольно раздраженно сказал он, изо всех сил улыбаясь.
С некоторых пор я стала думать, что, может быть, историю с барокамерой и с обнявшимися испуганными, живущими надеждой на врачей, на чудо, на Бога родителями Данилевский знает с какой-то другой стороны? Не так, как я? Ведь у него много детей, гораздо больше, чем у меня. И я видела ту, которая рожает ему теперь детей. И что подумала о ней, не скажу никому и никогда.
– Хорошо, не буду. Пока мы с вами разговаривали, в мире кто-то родился…
– В смысле? – поднял брови Данилевский.
– Кто-то родился, кто-то умер… В таком смысле.
– Кать, вот смотри… – Он протянул руку к нашей общей, в чем-то так непохожей ни на него, ни на меня дочери, и крепко взял ее за запястье. – Вот такой умной не будь. Хорошо? Заковыристой, умной, сложной, в своем мире… Таких мужчины не любят.
– А каких любят, пап? – засмеялась Катька. – Маленьких, корявых, очень вредных и самонадеянных?
– То есть? – даже поперхнулся Данилевский и сам отпустил ее руку. – Ты кого имеешь в виду?
– Люди, люди, брейк, брейк! Оба успокойтесь! Никого она не имеет в виду! Она просто так сказала. Давайте я вам все-таки историю про ожог расскажу.
– Тогда лучше про Селедкину, мам. Про то, как она меня задушить грозилась. Папа еще не слышал, да, пап? – Катька дотянулась до нас обоих, взяла меня за руку, обняла Данилевского за шею и даже погладила его по голове. Я увидела, как невольно смягчилось выражение его лица. Такого уже немолодого, такого усталого…
– Не слышал, – кивнул Данилевский. – Считай, что не слышал.
– Так ты и правда не слышал! – удивилась я.
– Да ладно, рассказывай, что с тобой делать! Все твои истории наизусть знаю.
Я с подозрением взглянула на Данилевского. То-то он последнее время так плохо со мной разговаривает. Не звонит почти. На вопрос «Как дела?» отвечает «Плохо!!!» и бросает трубку. А вроде у него все нормально… Может, прочитал что?
– Это все не про тебя написано.
– А про кого? – недоверчиво усмехнулся Данилевский.
– Пап, ты что, мамины книжки читаешь?! Вот новости! – захохотала Катька. – С этого момента, пожалуйста, поподробнее! Ну-ка, ну-ка…
– Ничего я не читаю! – буркнул мигом покрасневший Егор. Вечно смуглый Данилевский не краснеет, а буреет, когда сердится или смущается. – Я такую хрень не читаю! Я Толстого читаю и Довлатова. И еще этого… современного… забыл фамилию. Умный мужик. Так, ну давай, рассказывай. Жила-была Селедкина…
– Да. Жила-была не Селедкина, а я. И однажды встретила одного человека…
– Я его знаю? – встрял Данилевский.
– Не думаю, – пожала я плечами. – По крайней мере, не так хорошо, как я.
– Ну давай, давай, продолжай, интересно. Ой, как интересно…
– Пап, не ёрничай. Слушай лучше. – Катька подсела поближе к Данилевскому, он ее обнял.
– Вот, встретила одного человека. И он показался мне прекрасней всех на свете. Умный, красивый, похож на знаменитого итальянского актера, ладненький такой весь. Остроумный – просто невероятно. Никогда ничего серьезного не говорит. Только шутит. Стихи пишет.
– Да ладно! – отмахнулся Данилевский. – Какие там стихи! Так, пару романсов… Попросили…
– Пап, а это не про тебя рассказ.
Данилевский внимательно взглянул на Катьку, для чего ему пришлось отодвинуться от нее.
– Ты плохо ко мне относишься, дочь моя, без уважения.
– Узбагойдезь, баба! – весело ответила ему Катька.
– В смысле? – вскинулся Данилевский. – Что ты говоришь? Какая еще баба? Я ничего не понимаю.
– Это модно так говорить, – поспешила объяснить я ему. – Все глухие согласные – как звонкие, понимаешь. «Баба» – это «папа». Успокойтесь, папа! Молодежь так шутит, понимаешь?
– Хочешь казаться моложе, тоже так говори! – подтвердила Катька.
– Я – нет, – тут же взъерепенился Данилевский. – С чего это я хочу казаться моложе? Я? Нет. Ничего подобного!
– Так вот, – побыстрее продолжила я свой рассказ, чтобы прекратить их препирания, – и так я его полюбила, что мир без него просто стал мне не мил. И однажды я поняла: больше всего на свете я хочу жить с ним в одной квартире, но чтобы обязательно в соседней комнате стояла кроватка, а в ней спал маленький человек, очень похожий на него и на меня. Спал, играл, смеялся… И сказала я ему об этом своем желании…
