Возвращение домой.Том 2. - Пилчер (Пильчер) Розамунд (бесплатные полные книги TXT) 📗
— Нет, в «женский экипаж» я не попаду.
— Какая жалость.
— Скорее всего, буду стучать на машинке и стенографировать. На флоте это называется «делопроизводитель».
— Звучит не очень-то заманчиво.
— Это же работа.
Диана задумалась, через минуту глубоко вздохнула.
— Мне даже думать тяжко о том, что ты уедешь. Но, значит, так надо. И с Джереми мне так трудно было расставаться, когда ему пришло время покинуть нас. Никакими словами не описать, как он поддерживал нас одним своим присутствием, несмотря на то что пробыл-то всего два дня. А потом ему пора было возвращаться на службу. На другой корабль, надо думать.
— Он заезжал к нам в Дауэр-Хаус попрощаться. Это он сказал мне, чтобы я пришла вас проведать.
—Если серьезно, я считаю его одним из самых замечательных людей среди тех, кого знаю. Кстати, это мне напомнило одну вещь… — Отвернувшись, она принялась выдвигать крошечные ящички в столе и рыться в их содержимом, — Где-то тут у меня должен быть ключ. Раз ты нас покидаешь, то тебе нужен ключ…
— Ключ?!
— Да. Ключ от моего дома на Кэдоган-Мьюз. Когда началась война, я сделала с него штук пять дубликатов. И раздала: один — Руперту, еще один, естественно, Афине. И Гасу, и Джереми, и Эдварду. И у Эдварда был… ага, вот он. Тебе надо будет прицепить к нему бирочку, чтобы не потерялся. — Она бросила ключ через стол, Джудит поймала его. Маленький латунный ключик от американского замка. Она зажала его в ладони.
— Но зачем вы мне его даете?
— Ну, дорогая, мало ли что… Война, люди ездят с места на место, в Лондоне народу тьма, гостиницы будут битком набиты — да и в любом случае там сумасшедшие цены, — а так у тебя хоть будет где переночевать, какая-никакая крыша над головой. Если, конечно, его не разбомбят и не случится ничего ужасного. Мне теперь в Лондон ездить незачем, а если и выберусь туда когда-нибудь и застану на Кэдоган-Мьюз кого-нибудь из вас, так ничего страшного. Места хватит.
— По-моему, это прекрасная идея. Как мило с вашей стороны и как великодушно!
— Да что ты, никакого тут великодушия. Я только буду рада, если мой дом вам послужит. Ты останешься на обед? Пожалуйста, оставайся! Сегодня пирог с крольчатиной, огромный, на всех хватит.
— Я бы с удовольствием, но надо домой.
— Лавди — в Лиджи, зато Афина дома…
— Нет. Как-нибудь в другой раз. Я только хотела с вами повидаться.
Диана поняла ее.
— Хорошо, — улыбнулась она. — Я им скажу. В другой раз, так в другой раз.
Эдгар Кэри-Льюис взял себе за правило самолично разбирать приходящую корреспонденцию. Каждое утро он уносил письма, оставленные почтальоном на столе в холле, к себе в кабинет и, прежде чем передавать Диане, просматривал их сам. Полторы недели прошло со дня гибели Эдварда, а письма все продолжали приходить. Писали старые и молодые, богатые и бедные — люди всех возрастов, общественных слоев и занятий, — и полковник внимательно прочитывал каждое письмо, откладывая в сторону те, что были недостаточно деликатны (несмотря на лучшие побуждения их авторов) — такие письма, как он опасался, могли огорчить его жену. На них он отвечал сам и затем их уничтожал. Остальные же клал Диане на письменный стол, предоставляя ей самой с ними разбираться.
Этим утром в обычной кипе ежедневной корреспонденции полковник обнаружил большой конверт плотной темно-желтой бумаги, надписанный черным курсивом. Красивый почерк привлек внимание полковника; присмотревшись, он увидел абердинский почтовый штемпель. Он взял всю пачку писем с собой в кабинет, закрыл дверь, сел за стол и вскрыл увесистый конверт своим серебряным ножом для разрезания бумаги. Внутри находилось письмо и картонка, сложенная надвое и скрепленная канцелярскими скрепками. Полковник развернул письмо, заглянул в конец и увидел подпись: «Гас». Он был тронут до глубины души тем, что еще один кембриджский друг Эдварда взял на себя труд выразить им соболезнование.
«Штаб Гордонского шотландского полка,
Абердин.
5 августа 1940 г.
Глубокоуважаемый полковник Кэри-Лыоис!
Вчера только я узнал об Эдварде, поэтому и пишу вам с таким запозданием. Надеюсь, вы меня поймете и простите.
Десять лет жизни я провел в закрытых школах, сначала в Шотландии, потом вРагби, и за все это время мне так и не довелось сойтись с кем-нибудь по-настоящему близко, не находилось такого человека, с которым мне было бы абсолютно легко, неизменно весело и интересно. К тому времени, как я начал учебу в Кембридже, я уже решил для себя, что такой, видно, у меня характер — может быть, виной всему проклятая шотландская сдержанность, — и близкие отношения с кем-либо для меня невозможны. Но потом я познакомился с Эдвардом, и все изменилось. Перед его обаянием невозможно было устоять, оно даже вводило в заблуждение… Признаюсь, поначалу его невероятная притягательность отпугивала меня, и я относился к Эдварду с настороженностью… Но стоило мне узнать его получше, и все мои сомнения рассеялись, ибо под внешним шармом оказалась сильная натура человека, который знает, кто он, чего хочет и куда идет. Множество хороших воспоминаний сохранилось у меня о тех нескольких месяцах, что мы знали друг друга. Мне памятны его общительность, сердечность, безграничное дружелюбие, его добродушие и чувство юмора, его душевная щедрость. И, конечно, дни, проведенные мною со всеми вами в Нанчерроу, перед самым началом войны, и доброта, с которой вы приняли меня, совершенно чужого человека. Ничто не сотрет из моей памяти эти счастливые воспоминания, и мне остается только благодарить судьбу, что я знал Эдварда и считался одним из его друзей.
Просматривая свой кембриджский альбом, я наткнулся на один рисунок. Дело было летом, затевали матч по крикету между колледжами, и Эдварда уговорили участвовать в игре. Он согласился, но без особого энтузиазма. Я сделал этот набросок, пока Эдвард стоял у павильона, готовясь подавать мяч. Ничуть не обижусь, если вы выбросите рисунок в корзину для мусора, но я подумал, что, возможно, вы захотите его сохранить.
Горскую дивизию формируют заново, но меня прикомандировали ко второму батальону «Гордонских горцев», которые уже находятся по ту сторону океана. Если вы позволите, я бы хотел писать вам, поддерживать связь.
Наилучшие пожелания вам, а также миссис Кэри-Льюис, Афине и Лавди.
Искренне ваш.
Гас».
Эдгар прочел письмо дважды, потом отложил в сторону и взял в руки самодельный скоросшиватель. Не без усилия (пальцы его отчего-то немного дрожали) снял скрепки и раскрыл картонку. Внутри находился лист плотной бумаги для рисования с неровным верхним краем — Гас вырвал его из своего альбома.
Его сын. Экспромтом выполненный карандашный набросок, позднее раскрашенный акварелью (отличительная черта манеры Гaca). Схваченное мгновение, вырванное у времени, запечатленное навсегда. Эдвард, одетый для крикета, в белой рубашке и фланелевых спортивных брюках, на талии повязан шелковый шарфик в яркую полоску. Закатанные рукава обнажают мускулистые предплечья, в руке — кожаный крикетный мяч. Стоит вполоборота, с загорелым, улыбающимся лицом, непослушная прядь цвета спелой кукурузы, как всегда, упала на лоб. Вот-вот он поднимет руку и откинет ее назад.
Эдвард.
Внезапно все поплыло у него перед глазами от подступивших слез. Застигнутый врасплох, обезоруженный, в следующий миг он уже плакал. Эдгар вытащил из кармана громадный хлопчатобумажный носовой платок в синий горошек, вытер слезы и от души, основательно высморкался. Ничего, все в порядке. Это ерунда. Все равно он один; никто не видел этого острого приступа отцовского горя.
Долго еще он сидел перед портретом сына. Потом аккуратно положил его обратно в картонку, снова ее скрепил и убрал в ящик стола. Когда-нибудь он покажет рисунок Диане. А еще позже вставит в рамку и поставит у себя на столе. Потом. Когда у него достанет сил всегда видеть перед собой портрет сына.
