Угол покоя - Стегнер Уоллес (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений TXT, FB2) 📗
– О, душа моя, конечно, ты правильно поступил! Это было великодушно.
Она цеплялась за его руку, прижималась к его жесткому телу, которое конвульсивно дергалось. Глаза его были расширены, словно он пытался что‑то увидеть в темноте; он со свистом дышал сквозь зубы.
– Знать бы, – сказал он. – Черт, да знаю я. Он не зашел бы так далеко просто ради правила компании или чтоб припугнуть ворчунов. Если б это не был абсолютно рассчитанный шаг против меня, он бы не посмел вот так прийти ко мне и попытаться взвалить на меня грязную работу. До чего же мерзко, бедному Трегонингу из‑за меня так крепко досталось.
– Я почти жалею, что ты, душа моя, его не побил.
– А…
Он дергался и трясся; она не отпускала его.
– Но сейчас, – сказала она, – ты, душа моя, хотя бы можешь все объяснить мистеру Смиту и мистеру Прагеру.
Но он недовольно, брезгливо скривился.
– Пускай Кендалл объясняет.
– Но ты же знаешь, что он скажет!
– Конечно. Неподчинение, возбуждение недовольства среди рабочих. Взбесился и уволился. Очень жаль, многообещающий молодой человек – и такие вредные суждения и такой дурной характер. Да какая мне разница, что он скажет.
– И ты позволишь ему тебя оболгать?
– Я лучше позволю ему себя оболгать, чем буду иметь с ним дело или даже думать про него пять лишних минут. Если они так плохо меня знают, что поверят его лжи, – ну, значит, дело совсем скверное. – Таким же холодным, как у Кендалла, взглядом он прошелся по потолку веранды. – Этот дом, интересно, он тоже снесет? Может быть, мне стоило бы его опередить. Я до вечера успею разобрать эту веранду. Она наша, мы за нее заплатили.
Хотя она знала, что это всего лишь горькая шутка, ей стало зябко: пришла мысль об их собственном отъезде. Сколько у них времени? Сорок восемь часов, как у Трегонинга? Но она не смела спросить, пока Оливер хоть немного не успокоится. Она сказала:
– Пусть он одержит свою ничтожную победу. А ты, душа моя, уходя, будешь знать, что все выполнил, что требовали, и даже больше, и выполнил с честью.
Ну, это бабушка, узнаю. Как там у Мильтона в “Потерянном рае”? Мы проиграли бой. Что из того? Не все погибло. Честь сохранена.
Из дома выглянула мисс Праус с ребенком на плече поверх салфетки, увидела, что у них приватный разговор, и тихонько ретировалась. Но от ее вида на Сюзан навалилась такая гора ответственности и затруднений, что она не сдержалась:
– А как же быть с Мэриан? Ведь у нас, конечно, не будет на нее средств.
Он сумрачно смотрел на нее, ничего не говоря.
– И с Лиззи. Куда она пойдет?
– И с Чужаком, – сказал Оливер. – Ну, ему не так плохо, он может вернуться к мамаше Фолл.
– Ох, Оливер, прости меня, прости!
Она прильнула к нему с плачем. Почувствовала его губы на своей макушке.
– Это ты меня прости, – сказал он. – Это всё я. Мы не так с тобой задумывали.
Она не хотела позволить ему винить себя; стала отрицательно качать головой, не отрывая лица от его груди.
– Нет, душа моя, ты не мог иначе.
– Мог заняться тем, чем занимается сейчас Чепе.
Теперь она отстранилась от него, посмотрела ему в лицо.
– Только не ты! Это ниже тебя! – И немедленно добавила, снисходя к несчастному, загнанному в угол Эрнандесу: – И мы не настолько бедны.
Его глаза, глядевшие в ее устремленные глаза, дрогнули, словно от смущения или стыда, и он, прерывая взгляд, снова прижал ее к себе.
– Ты молодец, Сюзан, – сказал он. – Ты чистое золото.
Вновь она отклонилась, посмотрела на него.
– Сколько нам еще тут быть? Он попробует нас выселить?
– Лучше его спросить. Нет, мы пробудем здесь ровно столько, сколько нам нужно. Тебе еще нарисовать рисунок-другой, а мне доделывать карту, это самое меньшее две недели.
– Доделывать карту? Зачем? Не надо!
– Мне надо.
– Но для чего? После всего, что он…
– Для моего личного удовлетворения, – сказал Оливер.
Ей тут же стало понятно, что в этом он непоколебим. Она может сколько угодно ему возражать – он не будет отвечать. Но карту окончит – карту, которой ему никто не заказывал, которую он вычерчивал в свободное время, ради опыта, – и в день их отъезда из Нью-Альмадена он кинет ее Кендаллу на стол – нет, до этого, пожалуй, не дойдет, он, скорее всего, пошлет ее мистеру Смиту или мистеру Прагеру. Она не понимала этого его упрямства, которое заставляло его мучить себя. Но, так или иначе, он не был мелок, и это она в нем ценила.
– И куда же мы? – спросила она. – В Сан-Франциско?
– То есть к Конраду и Мэри? Вряд ли стоит обременять их этим.
– Я не имела в виду – жить у них.
– Даже если мы поселимся отдельно, они будут чувствовать себя обязанными. А я не хочу их ни к чему обязывать. Да и не по карману нам семейное жилье в Сан-Франциско.
– Куда же тогда?
– Мне надо будет поехать туда одному, – сказал он. – Только в Сан-Франциско у меня есть шанс найти новую работу. А для тебя и ребенка миссис Эллиот, может быть, подыщет симпатичное жилье в Санта-Крузе, что‑нибудь недорогое, в тихом месте и на берегу.
– Ты хочешь сказать – отдельно от тебя?
– Я смогу иногда приезжать на выходные дни.
– Оливер, – сказала она, – нам нельзя так! Ты забыл про шестьсот долларов за “Алую букву”, и я получу еще от мистера Хауэллса и от Томаса.
– Это твои деньги, я не дам тебе их потратить.
– Но если это позволит нам не расставаться!
– Все равно.
Это заставило ее высвободиться и отойти на два шага – так лучше будет спорить.
– Ты готов поселить нас отдельно, в какой‑нибудь меблированной комнате, вместо того чтобы пустить мои честно заработанные деньги на семейное жилье, где мы были бы вместе?
Упрямое, гордое лицо. Казалось, эти губы и железным ломом не разомкнуть. Наконец он открыл рот.
– Боюсь, что так, – сказал он. – Только на время, пока я не найду что‑нибудь.
Она смотрела в его затуманенные глаза диким взглядом, голос ее прозвучал высоко и нетвердо.
– Может быть, – сказала она, – ты и сумеешь, душа моя, не дать мне потратить деньги, которые называешь моими, на тебя, но на ребенка я их потрачу!
Он покачал головой, виноватый, страдающий и неподатливый.
– Пусть так, – сказал он. – Но ты опозоришь меня этим.
Они сверлили друг друга взглядами, как враги. Она кусала губы, чтобы унять их дрожь, она чувствовала, как с лица сходит краска, и Оливер начал таять и расплываться перед ней из‑за слез. Громадного, мучительного усилия стоило ей уступить его гордости, это было как отречься от чего‑то дорогого.
– Хорошо, – сказала она и повторила, справляясь с перехваченным дыханием: – Хорошо. Если, душа моя, ты иначе не можешь.
Вне себя от волнения, она ходила взад-вперед по веранде, опустив голову, закусив костяшку пальца. Поворот, другой, третий, а он стоял, молча смотрел; и всякий раз в конце веранды она поднимала голову и окидывала взором панораму, и всякий раз, повернув, проходила мимо гамака. Горькой насмешкой казалось ей, что сейчас так тяжела мысль о расставании с этим местом, где всего год назад она не раз, рука в руке, сидела с Оливером, побеждала скорбные слезы, тосковала по дому и Огасте, разрывалась от чувств, настолько же невозвратимых из‑за расстояния, насколько они были неисцелимы. Краем глаза, проходя мимо двери, она видела черные дверцы франклиновой печи, которая была их очагом.
Прощай, печь, и прощаться так же больно, как думать о мертворожденном ребенке. Сентиментально? Разумеется. Пронизано приторной англо-американской идеей родного дома, пропитано засасывающими представлениями о моногамии и Высшем Предназначении Женщины, промаслено цитатами из поэтов домашнего очага. Да, весь набор. Но я нахожу, что не склонен ее упрекать за эти чувствования. Понятие о доме, о жилище способны сполна оценить только нации бродяг, проникнуться им могут только выкорчеванные с корнем. Что еще человек стремится заложить в диком месте, на передовом рубеже? Какая утрата бьет больнее? Так что я не буду ухмыляться девяносто лет спустя, глядя, как бедная бабушка ходит по веранде туда-сюда, кусает палец и горюет об утрате того, в чем за год не вполне перестала видеть свое изгнание. Для меня это трогательное зрелище. Она как Ева на фреске Мазаччо, более несчастная, чем Адам, потому что он‑то может изобрести лук, стрелы и копье, а ей остается лишь пытаться сотворить за пределами Эдема несовершенное подобие того, что утрачено. И не без чувства вины вдобавок. Она хоронит это признание под гневом и отвращением к Кендаллу и его прихвостням, но раньше или позже она его сделает: она была слишком горда, она держалась особняком и этим способствовала краху.
