Анук, mon amour... - Платова Виктория (читать книги онлайн полностью без сокращений .TXT) 📗
Я сошел с ума.
Прическа девушки, сидящей рядом со мной, тоже кажется взятой напрокат – но теперь уже у самой Линн, Линн часовой давности. Конечно, час назад волосы были не такими пышными, не такими блестящими, но это – та самая «бабетта».
Я сошел с ума.
Света с экрана вполне достаточно, он обволакивает профиль девушки: чистая линия невысокого лба (лоб у Линн часовой давности был гораздо выше); слегка вздернутый маленький носик, пухлые губы (губы у Линн часовой давности вовсе не были такими пухлыми); мне нужно успокоиться.
Мне нужно успокоиться.
– Что случилось, Кристобаль?..
Девушка поворачивается ко мне, проклятье, ей лет двадцать, никак не больше, теперь она кажется мне дочерью Линн, сходство не вызывает сомнений. Так же, как не вызывала сомнений поддельная фотография нашего с Анук отца, оказавшаяся впоследствии фотографией американского актера Монтгомери Клифта.
– Что-то не так?..
Ничего особенного не случилось, малышка Линн, я просто сошел с ума.
Смотреть на юную Линн нестерпимо. Анук, вот кто приведет меня в чувство. В крайнем случае, ботинки Анук, они все еще заброшены на спинку соседнего со мной сиденья. С Анук все выглядит естественным, более того – единственно возможным.
На ботинки Анук налипла трава и лепестки цветов, а по правому – ближнему ко мне – тупому носу «Камелотов» ползет улитка. Я вижу влажный след, который она оставляет после себя, света с экрана вполне достаточно.
– Стоит только найти лягушку, и все сразу встанет на свои места.
Голос Анук убаюкивает меня, это тоже выход – замереть, заснуть, пусть мне приснится юная Линн без кольца на пальце. И я даже не вспомню о старой Линн – с кольцом.
– Причем здесь лягушка, Анук?
– Лягушки жрут слизняков, – меланхолично говорит Анук. – Терпеть не могу слизняков.
Анук не делает ровным счетом ничего, чтобы стряхнуть улитку с ботинка, и слизняк благополучно перебирается на левый нос «камелота», украшенного виноградным листом. В то дождливое лето на винограднике было полно улиток, они прятались на внутренней стороне листьев, они свисали гроздьями, в темноте гроздья улиток можно было принять за гроздья винограда. Так говорила Анук, а мне оставалось только верить ей: я никогда не ходил на виноградник после захода солнца. Во всяком случае, в то дождливое лето.
Но лягушки не жрут слизняков.
– Лягушки не жрут слизняков, Анук…
– Жрут.
Убеди меня в этом, Анук. Никаких особых аргументов не требуется. Просто положи мне ладонь на затылок, там, где шрам, – просто положи, и я поверю во что угодно. В то, что лягушки жрут слизняков, в то, что рядом со мной сидит двадцатилетняя Линн; в то, что фильм, который идет сейчас, и есть «Лифт на эшафот». И в то, что «Жанна Моро, актриса» была когда-то «молоденькой Жанной Моро».
Это ведь не составит для тебя труда, Анук. Просто положи ладонь.
– Это неважно, Гай, – голос Анук прячется в шелесте поп-корна, так же, как улитки из нашего детства прятались на внутренней стороне виноградных листьев. – Это неважно. Стоит только найти лягушку, и все сразу встанет на свои места.
Иди ты к черту, Анук, моя девочка.
«Терпеть не могу слизняков», – уж не ко мне ли это относится?.. Иди ты к черту.
Я поворачиваю голову в сторону Линн, юной Линн. Линн поглощена фильмом, знать бы, кому она так сопереживает. В моем фильме сопереживать некому, разве что спящей дуре-блондинке, жене Мишеля Пикколи, или как там его. Но сопереживать спящим – последнее дело. Чтобы им ни приснилось – это всего лишь сон. Интересно, как выглядит смерть, если она приходит к тебе во сне?.. Наверняка это что-то несущественное, что-то такое, о чем сразу забываешь. Или делаешь вид, что забыл. Волчок, бывший когда-то предсердием часов, подойдет для этого как нельзя лучше.
Анук не снилась мне ни разу, хотя я постоянно думаю о ней. Мне снились ее сны, это да. Но сама Анук никогда не утруждала себя личным присутствием. Даже Французской Синематеке в этом отношении повезло больше, единственный вывод, который можно сделать, – Анук сюда захаживает. Покупает поп-корн (монеты из рюкзака для этих целей не подходят, но вполне возможно, что Анук расплачивается именно ими; если уж Линн выглядит двадцатилетней, то почему бы какому-нибудь песо не прикинуться франком – в руках Анук?).
Анук покупает поп-корн и устраивается на любом ряду. И забрасывает ноги на спинку сиденья – точно так же, как сейчас.
Едва подумав об этом, я вдруг понимаю, что Анук за моей спиной больше нет. И я, как всегда, оказываюсь к этому не готов. Не очень-то вежливо оставлять женщину, с которой пришел в кино, прямо посреди сеанса, но – если дело касается Анук – ни о какой вежливости и речи быть не может. И речи быть не может, чтобы извиниться перед типом в кургузом пиджаке и футболке, которому я едва не отдавил ноги. Тип оккупировал крайнее в ряду кресло, кургузый пиджак выдает в нем любителя «jazz afro-latino», а футболка – страсть к сиесте в гостиничном номере без кондиционера. И к женщинам с универсальным именем «Мария». Под ногами у меня то и дело слышится хруст: улитки, ничего другого мне в голову не приходит.
Анук нигде нет.
Все как обычно.
Анук нигде нет, но и возвращаться к Диллинджеру не хочется. Я выкуриваю сигарету в туалете, обдавая дымом собственное отражение в зеркале. Ничего нового я в нем не нахожу, Анук не может изменить меня, как Линн или монеты из рюкзака, я ей не по зубам, бедный сиамский братец. Но торжество длится недолго, кто знает, какие сюрпризы может преподнести Анук, с ней ни в чем нельзя быть уверенным. Почти раздавленный этой мыслью, я плетусь обратно в зал и застаю Мишеля Пикколи в тот самый момент, когда он пытается сунуть дуло раскрашенного револьверчика себе в рот. Знаем мы эти штучки, пуля, которую ты собираешься выпустить в себя, обязательно прикончит кого-нибудь другого.
Я предупредителен с типом в кургузом пиджаке (афро-латинский джаз может согреть душу кому угодно); пардон, мсье, мне нужно пройти на свое место. Тип цыкает зубом и извлекает из закопченных недр трахеи странное звуковое сочетание, что-то похожее на «kothbiro», – в жизни не слышал такого слова: ни в осуждение, ни в оправдание. Возможно, женщины с универсальным именем «Мария» разбираются в подобных – странных – звуковых сочетаниях лучше меня.
Еще более предупредителен я с Линн, но не с двадцатилетней, а с той, которая привезла меня во дворец Шайо. Двадцатилетняя Линн исчезла, вместо нее я снова вижу Бабетту из букинистического, единственное предназначение бус из янтаря – скрывать морщины на ее шее.
Я благодарен постаревшей Линн за то, что наваждение закончилось, – и в знак благодарности легонько жму ее руку. Линн отвечает таким же легким пожатием, ничего, кроме сожаления, в нем нет. Сожаления о давно ушедшей молодости, о безветренном дне где-нибудь в окрестностях Сен-Мало или Довиля, интересно, что поделывает сейчас корзина для пикника, которая сопровождала Линн в окрестности Сен-Мало или Довиля?.. Ни один вымпел на спасательной вышке не вздрогнет, ни одна песчинка не сдвинется с места, солнце повисло в зените, – молодость всегда кажется одним безветренным длинным днем.
Сеанс окончен.
– Вам понравился фильм, Кристобаль?
– Очень, – вдохновенно вру я.
– Я рада.
Но никакой особой радости на лице Линн незаметно. Напротив, она явно чем-то обеспокоена.
– Что-нибудь случилось, Линн?
– Кольцо… Я потеряла кольцо.
Я перевожу взгляд с расстроенного лица Линн на ее расстроенную руку – туда, где совсем недавно обитало кольцо. Теперь на безымянном пальце остался лишь след от него: светлая полоска кожи.
– Вот черт, – я пожимаю плечами. – Давайте его поищем. Как оно выглядит?
Жалкие уловки, я прекрасно знаю, как выглядит кольцо.
– Белое серебро, – Линн готова хлопнуться в обморок. – На передней стенке – гравировка. Символы по бокам…
Битых полчаса я ползаю под креслами, то и дело натыкаясь на высохшие ноги Линн. Полчаса вполне достаточный срок, чтобы прояснилась история кольца. Оно было подарено Линн много лет назад, в день помолвки. Впрочем, Линн не совсем уверена, что это был день помолвки, но то, что день был безветренным, – за это Линн может поручиться. Линн не говорит, кто подарил ей кольцо, – явно не погибший писатель и не здравствующий министр-джазмен, и даже не испанец, бежавший от Франко. Самые важные имена никогда не произносятся вслух.
