На улице Дыбенко - Маиловская Кристина (читаем книги онлайн бесплатно полностью TXT, FB2) 📗
Они сидели на летней кухне. Ели шашлыки. По стопкам была разлита водка.
— А хочешь, Кирочка, я тебе заместо матери буду?
Кира не знала, что ответить.
— Я о дочери всегда мечтала. А мне охлашенный вон достался. А у злыдни этой, — Зоя Викторовна мотнула головой в сторону, где, по ее мнению, располагался Волгоград, в котором и жила «злыдня», — дите, поглянь, какое доброе, а она не ценит.
— Не лезь, — буркнул Сережа, — первый день человека видишь, а уже вот она — мамаша выискалась.
— Ласка всем нужна. И телку, и телочке.
Зоя Викторовна погладила Киру по руке.
Сережа подмигнул Кире и потянулся за бутылкой водки. * * *
Кира разомлела. После целого дня, проведенного на солнце, лицо ее горело.
Как в густом молочном тумане слушала она истории Зои Викторовны о том, как дом этот в 1905 году купили в Озерках и переправили через Дон на санях, а потом уж на конях и быках везли. Мать ее, Еликанида Афиногеновна, замуж за подполковника вышла в сорок втором году. Полк отца в Утинке воевал, это двенадцать километров от Дона. Мать-то красавица была, косы длиннющие, сама «длиногачая» [25], не то что она сама; и Зоя Викторовна задирала юбку, показывала свои ноги в доказательство того, что у матери ноги были гораздо лучше.
«Тогда ведь как было, — рассказывала она, — так просто не давали. Не то что сейчас — раздают направо и налево кому ни попадя». И Зоя Викторовна взмахивала полотенцем сначала направо, а потом налево. А раньше: хочешь девку — женись. И подполковник женился. Мать забеременела, ему надо было переезжать, полк дальше шел. Их с матерью отправили в эвакуацию в Самарканд. А тут война и голод, и молоко у матери пропало. И у восьмимесячной Зои Викторовны рахит развился. Выкормили ее молоком ослицы. Оттого она такая маленькая и ноги колесом. И опять Зоя Викторовна показывала свои многострадальные ноги.
Бабушка ее в сорок третьем ходила в Сиротино восемнадцать километров пешком кормить немецких солдат, а своим младшим детям с их стола объедки приносила, так и выжили.
А подполковник, отец Зои Викторовны, сгинул, и никто его не искал уж. Мать за местного казака вышла. Тот ее с дитем взял, как вдову. И воспитал Зою Викторовну как родную дочь. Позже уже, в году пятьдесят шестом, они о подполковнике из газеты «Известия» прознали. А у него уж там другая семья и дети. Да и сам он уже замминистра по противовоздушной обороне на Украине. В редакцию письмо послали, и оттудова адрес его пришел. А уж через месяц и ответ от замминистра, то есть от отца Зои Викторовны настоящего. Труханул батя ее и молил бога ради никуда не подавать, за это обещался по тысяче рублей ежемесячно высылать. И это в то время, когда родители по двести рублей получали. Отец в рыбнадзоре работал, а мать на почте. Так до восемнадцати лет были у нее «элементы», на которые вся их семья жила, одежду справляла и дом поправила. А Зоя Викторовна, отучившись, в станицу вернулась. Сашу, мужа, главным механиком взяли. Любовь была, Царица Небесная, до гроба. Зоя Викторовна с тоской в глазах качала головой и утирала слезы. Сашка не пил тогда еще. А она сама работала в совхозе, осеменяла коров «своими руками». Зоя Викторовна в доказательство показывала свои руки. И при взгляде на них не возникало никаких сомнений, что и коровы, и быки должны были быть довольны. «Работа хорошая, — добавляла она. — Одна беда — запах».
Воду с Дона таскали на коромыслах. Колодцев не было, дома-то стояли на горе, на камнях. Оно и к лучшему. Зато по левой стороне Дона хутор Вилтов затапливало, но у них колодцы были. Вот и поди разберись — что лучше.
По десять раз на день ее, девчонку, с коромыслом посылали. И так за день набегаешься, что бросишь все — и в речку. А мать ругается. Стирать-то надо. Стряпать надо. За младшими ходить.
Огороды у Дона были. Воды ж столько в горку не натаскаешь. А без воды — сгорит все. Потому садов-то и не было. Сады позже появились, когда насосную станцию поставили и воду из земли качать стали. В шестьдесят пятом газ провели, а до этого — все дровами, дровами. * * *
Сережа вышел во двор курить. Сидел на лавочке под окном. Все слышал и иногда вставлял словцо-другое, когда мать «завиралась».
Кира все слушала и слушала. И истории эти, как теплый дождь, уходили в сухую землю, проникали глубоко-глубоко и чудесным образом прорастали живыми людьми. И вот она уже видела отца и деда Сережи и даже слышала их говорок.
А Зоя Викторовна рассказывала гладко и с юморком. Будто доставала из старого сундука драгоценности, доставшиеся ей по наследству. И выходило так, что потускневшие, потертые камешки вновь начинали блестеть и переливаться разными красками. И жизнь ее, дорогая, родимая, начинала расцветать. А главное — молодость! Молодость! Будто и не было горба, набитого коромыслом, и ног, скрюченных рахитом. * * *
Когда Сережа вошел на летнюю кухню, Кира заметила, что на дворе уже совсем темно.
— Заболтала девчонку совсем.
— Оно и правда, выхаворилась за долгие годы, — согласилась Зоя Викторовна и принялась собирать тарелки со стола. — Вот что значить душевная беседа.
И, уходя, добавила:
— Я вам в дальней спальне постелю. Там меньше всего слыхать. Вы ж поутру, небось, спать будете. А я шаманяться туды-сюды. А вы спите-спите. Спешить некуда. * * *
И остались они вдвоем. Они и утром были вдвоем, завтракали, ехали в машине и потом днем на речке, но почему-то именно сейчас, когда ушла мать, тишина ударила по ушам, заставляя прислушиваться к собственному дыханию. А луна, как бабка-сплетница, изо всех сил пыталась заглянуть в окошки летней кухни.
— Хочешь, я в другой комнате лягу?
— А мать?
— Расстроится. Решит, что поругались, и наутро огреет меня скалкой. — Он налил себе и ей водки. — Может, вальтом лечь?
Оба выпили и одновременно закурили.
— Но я двинуть ногой могу, — прибавил он, — так, что мало не покажется.
Лица у них были серьезные, будто решали они сложную задачу и никак не могли решить. * * *
В спальне стояла большая железная кровать. На ней пирамидой возвышались подушки, накрытые тюлевой накидкой. На стене в углу висели иконы.
Луна светила так сильно, что лампу не включали.
Легли вместе. Просто разделись и легли. И долгое время лежали не дыша. Каждый думал о своем. А позже, когда мысли уже не разбегались, наскакивая друг на друга, и дыхание стало ровным, обнялись и заснули. А луна, шнырявшая за окнами, закатилась в подпол. И только Зоя Викторовна, размышлявшая, верно ли она поступила, что опару на молоке поставила, удивлялась тому, как подозрительно тихо в дальней спальне, и не знала, радоваться этому или огорчаться. 18
Когда Кира проснулась, солнце, раздвигая цветастые шторки, нагло лезло в окно, так что пришлось зажмуриться. Сережи не было. В доме стояла тишина. Куда все подевались?
Лежала она на мягких перинах и вспоминала о том, как месяц назад блуждала в темноте, без помощи, без надежды. А теперь вдруг жизнь наполнилась светом, как эта комната. Солнце везде! * * *
— Я не храпел?
— Нет.
— Не брыкался?
— Нет. А я?
— Ты-то? Пичужка малая, под мышку запихнешь, и не видать.
И вроде бы не было ничего особенного в его простых словах, а все же тепло делалось, и свет шел, и хотелось жмуриться, как от солнца.
Он сидел на краю кровати, гладил ее по волосам, перебирал кудри, наматывал на палец.
— Вот ведь как же мало человеку надо для счастья. А мы ж все как та старуха с ее гребаным корытом. Все мало нам.
За окном послышалось поскуливание собаки.
— Псина заждалась. Вставай. На лошади тебя покатаю. Как царевну. Ты же именинница сегодня. * * *
За этот день так много всего было, что, прожив его, Кира чувствовала, что прожила жизнь.
Ходили в гости к пчеловоду Ивану Иванычу, пробовали майский мед и рассуждали о том, чем гречишный мед лучше липового и что такое диастаза.
Иван Иванович в своей шляпе похожий был на старичка-боровичка, беспрестанно улыбался и говорил нарочито громко:
