Роза Галилеи - Шенбрунн-Амор Мария (лучшие книги онлайн txt) 📗
Шоши, польщенная любым вниманием, с напускной досадой пытается ударить его, он смеется, прикрываясь длинными худыми руками.
Один из самых трудных моментов новой жизни — это одинокие походы на обед. С ужином все просто — мы с Рони приходим вместе, и наш стол тут же заполняется его друзьями. В стальных лоханках на раздаче каждый вечер одно и то же: оливки, помидоры, огурцы, красные перцы, лук, зернистый творог «коттедж», сметана, вареные яйца, в сезон появляются авокадо с собственных плантаций, иногда кухня балует ломтиками «желтого» сыра, подобия швейцарского. За ужином вся компания сосредоточенно измельчает овощи, сотворяя общий на весь стол знаменитый израильский салат. Ребята шутят, смеются, я восседаю на почетном месте — рядом с Рони.
Но без него плохо. По утрам я маскирую страх перед столкновением с коллективным питанием под трудовое рвение — забегаю в столовую лишь на минуту, намазать хлеб творогом, и несусь в пошивочную мастерскую пить кофе уже на рабочем месте, под рассказы моей Эстер.
Сегодня пионерка сионистского движения в ударе:
— Идея кибуцев принадлежит мне!
Пнина, спрятавшись за швейной машинкой, заводит очи горе и выразительно вертит пальцем у виска. Я стараюсь не замечать ее бестактности.
— Мой отец был с Украины…
— Эстер, так, значит, вы говорите по-русски! — восклицаю я. Так приятно было бы хоть с кем-нибудь говорить по-русски!
Эстер возмущена моим великодержавным предположением:
— Нашим лозунгом было «Еврей, говори на иврите!». В нашем доме не было ни идиша, ни украинского, ни русского! Мы изживали еврейское рассеяние! Мои родители были среди основателей первого в Израиле кибуца — Дгании. Вам, неженкам, такое и не снилось — жара, комары, болезни! Тиф, малярия, холера!
— И все в одном лице! — кивает Пнина на неприятельницу.
— Мы осушали болота, строили дома, пахали, сеяли… А в тридцать втором мы с моим Аврумом наш Гиват-Хаим основали, — небрежно замечает праматерь Страны. — Кто-то, конечно, сломался, подался в город, некоторые в Европу вернулись, не выдержали наших трудностей. Но даже они успели внести свою лепту, и постепенно становилось легче. Без кибуцев здесь не было бы ни сельского хозяйства, ни Страны! Если бы не Дгания, сирийцы в сорок восьмом весь Кинерет захватили бы!
— Эстер, в Дгании вы, наверное, знали поэтессу Рахель? — Трогательные, грустные песни на ее стихи — душа Страны.
Эстер резко бросает тоном праведника, вынужденного доказывать свою правоту:
— А что, Рахель, Рахель! Конечно, про озеро Кинерет она красиво написала, но работница из товарища Блумштейн была никудышная — вечно больная, туберкулезница. Только детей заражать!
— На всякий случай ее наши гуманные социалисты из своей Дгании взашей выперли, — уточняет бывшая учительница Пнина.
— А Моше Даяна вы помните?
— А что Моше Даян-то? Две руки, две ноги, два глаза — ничего особенного в нем не было… — небрежно роняет Эстер, ровня героям.
— Не то что наша Эстер! — язвительно шипит Пнина.
За время исторического экскурса наступает время обеда. Рони, как большинство работающих в поле мужчин, обедает в тени ангара, и мне приходится топать в столовую самостоятельно. О том, чтобы сесть, как на самом деле хотелось бы, одиноко и независимо у окна, опереть на соусники раскрытую книжку и спокойно наслаждаться свободным временем, и речи нет. С таким же успехом можно нацепить себе на лоб гордое сообщение: «Я антисоциальный изгой!» Плохо опоздать, когда все знакомые уже разбегаются, но самый неприятный вариант — появиться в столовой слишком рано, до того, как образовались «свои» столы. Собственного магнетизма на то, чтобы привлечь компанию, мне не хватает. Если не к кому подсесть, я пытаюсь оттянуть время, задумчиво слоняясь у лоханок с рисом и курицей. Но сколько времени можно нагружать поднос? В конце концов, приходится где-то устроиться первой. И потом с затаенной неловкостью наблюдать, как появляются ребята ядра и как некоторые, старательно уперев глаза вдаль, проходят мимо моего столика, образуя позади веселые группы. Иногда рядом рассаживается чужая компания, и приходится деловито завершать свой обед, делая вид, что не слышишь и не слушаешь не обращенных к тебе разговоров.
Но сегодня за столом первого ряда сидит Рути, воспитательница, с которой я успела недолго поработать в детском саду, и я с облегчением подсаживаюсь к ней. Вскоре к нам присоединяется ее муж, Нимрод, типичный кибуцник — высокий, мускулистый, загорелый и красивый, как юноша с агитплаката. Он начинает расспрашивать, где я жила, да когда приехала, да что делает моя мама… Узнав, что мама работает инженером в Иерусалимском муниципалитете, Нимрод преисполняется огромного уважения.
— Подумать только! Какая молодец! И язык сумела выучить, и найти работу по такой сложной специальности! Мама, конечно, сионистка, раз все в СССР бросила и в Израиль приехала?
Насчет последнего я не уверена. Эстер — сионистка, но мама?
— Она просто очень упорная, гордая и упрямая. У нее было много хороших проектов, но начальство ходу им не давало. Ей начальник как-то заявил: «Так вы в своем Израиле строить будете!» Ей стало обидно. Мама говорит, ей захотелось начать новую жизнь. Зато теперь в Иерусалиме по ее проекту уже половину перекрестков в центре города перестроили!
— Ну, раз приехала свою страну строить, значит, сионистка! — уверяет Нимрод.
Его восхищение моей мамой впечатляет и меня. Теперь я знаю, каково это — вживаться в новую жизнь, и понимаю, что все же мать у меня и впрямь молодец.
— А в Израиле тебе нравится?
Это спрашивают абсолютно все израильтяне и с таким любопытством, как будто мое мнение решающее. Но я уже знаю, что им просто очень хочется услышать что-нибудь хорошее о своей стране от тех, кто жил еще где-нибудь, даже если это «где-нибудь» — Советский Союз. Мне и в самом деле нравится — с того сентябрьского дня, когда меня впервые ослепило израильское солнце на иерусалимских камнях, я попробовала вкусный ананасовый йогурт и углядела в витрине на улице Яффо женское кружевное белье.
— А в кибуце?
Тоже. После белокаменной Москвы и желтокаменного Неве-Яакова нравится зелень газонов и буйство цветов, жизнь на природе, бассейн, нравится разъезжать на велосипеде, быть вместе с Рони, нравится напряженность существования в гуще людей, в постоянном общении, даже борьба за место в столовой нравится в момент, когда со мной беседует красивый Нимрод. Особенно нравится уверенность в будущем: отработала свои восемь часов в мастерской, и ты — свободный человек, никаких забот, не надо беспокоиться о деньгах, не надо сдавать никакие экзамены, не надо учиться и волноваться, что из тебя ничего не выйдет.
— Конечно, — довольно кивает Нимрод, — у нас очень высокое качество жизни!..
О качестве жизни тут толкуют постоянно. Создается впечатление, что кибуцники несколько приуныли от того, что в городах у людей теперь и квартиры больше, и образование выше, и машины все доступнее. Даже моя мама с помощью репатриантских льгот приобрела «форд эскорт». Городские все чаще ходят в рестораны и за границу ездят не в порядке общей очереди, устанавливаемой общим собранием. Наш главный и почти единственный козырь — бассейн — не в силах перевесить все эти блага. Амбиция оставаться краеугольным камнем страны вообще давно отброшена всеми, кроме Эстер. Но несколько положений остаются по-прежнему незыблемыми: в кибуце очень хорошо растить детей, кибуцная молодежь — костяк армии, сами кибуцники — соль земли, и тут царят всеобщее равенство и порука. Поэтому гиватхаимники упорно противопоставляют жестокой прозе цифр дохода на душу населения облагораживающую поэзию кибуцного «качества» жизни.
Весь обед я проболтала с Нимродом, счастливая стремительным расширением знакомств среди аборигенов.
На следующий день, узрев дружественную воспитательницу, бодро шагаю к ее столу, но Рути почему-то кисло смотрит в сторону, и мямлит:
— Извини, у нас занято, я обещала занять место для Анат и ее мужа, и Гая… и всех ребят…
