Пангея - Голованивская Мария (лучшие бесплатные книги TXT) 📗
Красовался ли он перед ней?
Господи, красовался ли он передо мной?
И что он хотел — показать мне, как он велик, раздавить масштабом, величественными пропорциями?
Но он прекрасен, Господи, он прекрасен.
Не зря она во что бы то ни стало хотела оказаться рядом с ним.
Я права, Господи?
Господь не ответил ей.
— Политика — это искусство бессмысленного, что вы об этом думаете? — спросил он ее на прощание.
— Это не то, что можно сказать нам, чтобы мы служили лучше, — ответила Рахиль и еле заметно поклонилась ему, прежде чем выйти из его огромного, как целая страна, кабинета.
Как же он захотел быть златоустом! Как же глубоко вошло в него вдохновение творить словами реальность, завораживать, посылать на верную смерть. Лот жадно читал древних пророков и декламировал, расхаживая по кабинету, спальне, столовой, гостиной: «Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце». Или: «Не будь слишком строг и не выставляй себя слишком мудрым. Зачем тебе губить себя?» Или: «Бог дает человеку богатство, имущество и славу, и нет для души его недостатка ни в чем, но не дает ему Бог пользоваться этим, а пользуется тем чужой человек».
— Они убьют тебя, милый Лот, говорила Рахиль, — прижавшись пышноволосой головой к его мощной груди с шелковистой и нежной кожей, — они повесят тебя — так теперь поступают с тиранами.
Лот гладил ее волосы, целовал в тонкую переносицу и все повторял: «Но ведь ты больше не хочешь убить меня? Ведь так? И они не хотят. Они любят меня, как и ты, только обижены».
— И ты потом приласкаешь этих упырей, этих изменников? Ты слабый, Лот, — негодовала Рахиль.
— Я слабый, — согласился он.
— Ты завтра уедешь, — покойно сказала Тамара за утренним кофе, — и когда ты вернешься, они встретят тебя в аэропорту.
— Ну да, — ответил Лот, сделав вид, что он не услышал второй части фразы, — завтра я поеду в путешествие. А где еще можно повстречаться с собой, как не на долгом пути?
— Ты готов к этой встрече? — продолжила Тамара.
— К вечеру буду готов, — как будто рассеянно ответил Лот.
Он сделал вид, что любуется ромашками в вазе бутылочного цвета, стоявшей посередине обеденного стола.
Потом он сделал вид, что задумался.
Потом он сделал вид, что интересуется тем, что сделает она, когда его поведут на казнь.
— Я займу твое место, — двусмысленно пошутила она.
— На эшафоте? — уточнил он.
Днем Лот вызвал к себе Лахманкина и Голощапова. Сказал им, что осведомлен о перевороте и прощает их. Когда все закончится, он и виду не подаст, что между ними когда-то было такое недоразумение, как мятеж. Лот вел себя буднично, прихлебывал крепчайше заваренный ассам, раздавал дежурные поручения и, пожурив, как обычно, Семена и Матвея за некий сущий пустяк, повернулся спиной и долго смотрел в окно, где бушевал ветер.
Наутро он улетел.
Он улетел в Рим. Ноябрьское, яркое здесь, солнце словно умыло его замурзанную рожицу, и он стал выглядеть свежо и молодо.
В сильных еще лучах Рим походил на гигантский ковчег, плывущий в глубину светлого неба, ковчег, набитый странными веселыми тенями и осколками мира.
По улицам сновали веселые темнокожие монашенки, святые отцы в разноцветных рясах, в кафе и ресторанах подавали пахнущие детством крутые яйца, которые в сочетании с капучино почти что исполняли мессу. Старые ребра античных колоннад торчали то здесь, то там, напоминая о временах, сделавших этот город Вечным, временах, поставивших на пьедестал эталонную ссору двух братьев.
Он знал, что столкнется именно с этими ребрами, и снова у гробницы Святого Петра станет мучиться своим обычным вопросом: кто такие эти Петр и Павел? Аристократ и простак? Каин и Авель на новый лад? Ромул и Рем? Две противоположности, для равновесия слитые воедино? Две ноги одного божества?
Лот, как всегда, переоделся в самолете и шел по улицам неузнанный.
«Почему другие города умирают, а этот вечно живет? — задавался он вопросом, — какой тут секрет, мне так нужен этот секрет!»
В Ватикане, в Сикстинской капелле, он лег на прохладный пол — благо распорядок это позволял — и долго разглядывал знаменитую фреску, на которой изображена вся тщетность человеческого усилия дотянуться до Бога. Не в этом ли сила земного притяжения, чтобы никогда не дотянуться до того, кто стоит рядом?
Он зашел в Колизей, представив себя Помпеем, он доехал до римского писсуара и помочился там, он снял вечером у вокзала продажного мальчика и разговаривал с ним, непонятый, до самого утра. Он дергал за соски смоковницы, любовался расписной керамикой с рыбами, макал грубый хлеб в зеленое терпкое оливковое масло и запивал его красным вином, купил образки из пластика с клеенчатым Христом, изумлялся огромности ландшафта и крошечности этих самовлюбленных людей, глядел на церкви и бесконечно молящихся прихожан, пока наконец-то не понял на заходе солнца, как ему на самом деле следует поступить.
«Сила олимпийцев не в них самих, а в могуществе Олимпа, — вспомнил он давнишнюю наработку Кира, — два столпа — это неустойчивая опора, но третий столп всегда помогает этой неустойчивости обрести плоскость». Нам нужен третий.
Люди потекли рекой по улицам к центральной площади, держа в руках яркие транспаранты с лозунгами «Долой!» и «Давай!». В их руках были гигантские фотографии молодого Лота в походном серо-зеленом кителе, который он никогда не носил, а надел один раз по просьбе фотографа. Там и здесь демонстранты несли фотопортреты Михаила Исерова головой вниз, и было странно, что его волосы не болтаются от порывов ветра. На нем была белая генеральская форма в красных и зеленых пятнах. Были и такие, кто нес портреты Крейца, розовощекого, совсем не похожего на героя революции, и транспаранты с лозунгами о большом счастье, ожидающем Пангею с его воцарением. Было несколько больших фотографий и пятилетнего Платона, но продержались они в толпе не более десяти минут, кто-то вырвал их из рук митингующих и изорвал в клочья.
Достигнув площади, разные потоки людей смешались, началась сумятица, знамена и лозунги смялись, кто-то упал и истошно кричал из-под ног. По краям площади выстроились войска в блестящих черных касках. Лица солдат казались насупленными, хотя все они мягко спали и сладко ели — это просматривалось в выражении их глаз. Побить народец — оно, конечно, забава, но лень как-то с утреца и вообще неохота, но надо, надо! Пытаясь раззадорить себя, солдаты матерились, сально ржали и сплевывали на землю.
Внезапно раздался крик, вой, и какая-то группа людей двинулась, расталкивая окружающих к центру площади, где сооружался деревянный помост. На вытянутых вверх руках они несли рыжего мертвого мальчика, худющего и синего, при виде которого собравшиеся сначала охнули, а потом в молчании расступились.
Ветер усилился и пошел первый мелкий и сухой снежок, вызвавший в толпе восторг и замешательство — что за знаменье, к чему оно?
Рыжего мальчика положили на помост. Туда же по самодельным ступенькам с громкоговорителем в руке поднялся Исеров.
Не пойми откуда на помосте оказался и Крейц — точеный правильный нос и седоватые длинные волосы делали его похожим на романтического Ференца Листа, почему-то решившего разораться среди площади.
Не успел он поднести громкоговоритель к губам, как из динамиков, привешенных к зданиям, окружающим площадь, на которой обычно проходили военные парады, потекла траурная музыка:
— Они убийцы, — начал свою речь Исеров, — нашей страной правят убийцы уже долгие столетия.
Он поднял воротник, за который валились колючие снежинки.
— Мой отец пал от рук этих палачей, — подхватил Крейц, — у меня к этой власти личные счеты.
— Хватит рассказывать свое CV, — злобливо бросил ему Исеров, — вы тут не на работу устраиваетесь.
— Как сказать, — не выдержал кто-то из стоявших рядом.
Внезапно музыка прекратилась, из динамиков понеслось шипение, а затем на всю площадь стал разноситься голос Лота.
Исеров стушевался и опустил громкоговоритель.
