«...Расстрелять!» - Покровский Александр Михайлович (книги бесплатно без txt) 📗
О науке
Как у нас на флоте появляется наука?
Наука у нас на флоте появляется всегда внезапно и непосредственно перед самым отходом, только нам отчаливать– а она тут как тут. Приезжает какой-нибудь ученый, бледный, с ящиком, подходит он к лодке и спрашивает у верхнего вахтенного:
– Можно, мой ящичек у вас здесь постоит? Вахтенный жмет плечами и говорит:
– Ставьте…
Ученый ставит ящик рядом с вахтенным, а сам подходит к нашему переговорному устройству – «каштану» – и запрашивает у нашего центрального поста «добро» спуститься вниз, чтоб найти кого-нибудь для передачи ему этого заветного ящика, а в ящике – уникальный прибор (пять штук на Союз), который должен пойти в автономку.
Пока ученый спускается вниз и ищет, кому передать уникальный ящик, вахтенные меняются, и новый вахтенный уже воспринимает ящик как что-то навсегда данное и принадлежащее пирсу.
Первый вахтенный спускается вниз, а наверху появляется старпом.
– Это что? – спрашивает старпом у нового вахтенного, тыкая в ящик.
– Это?.. – вахтенный смотрит на ящик детскими глазами центра России.
– Да, да, это что?
– Это?..
– Это, это, – начинает проявлять нетерпенье старпом, – что это?!
– Это?.. – задумчиво спрашивает вахтенный и изучающе смотрит на ящик.
И тут старпом орет, потому что вся сырая масса грубых переживаний предпоходовой скачки, вся эта куча влажная тревог и волнений, весь этот груз последних дней, лежащий мохнатым комелем на отвислых плечах старпома, от этих неторопливых раздумий вахтенного вмиг ломает самую тонкую вещь на свете – хрупкий хребет старпомовского терпения.
– И-я-я! С-п-р-а-ш-и-в-а-ю, ч-т-о э-т-о з-а я-щ-и-к! – орет старпом, дергаясь совершенно всеми своими конечностями.
Вахтенный тут же пугается, лишается лица, языка, стыда и совести и стоит бестолочью. В глазах у него мертвенный ужас. Теперь из него ничего не выколотить.
А старпом фонтанирует, не остановить; он кричит, что Родина нарожала идиотов, и что все эти идиоты заполнили ему корабль по крейсерскую ватерлинию, и что у этих идиотов под носом можно мину подложить или что-нибудь им самим (идиотам) ампутировать, а они даже не шевельнутся, и что при необходимости можно даже самих этих идиотов выкрасть, завернув во влажную ветошь.
– Тьма египетская! – орет старпом. – Чего ж тебя самого еще не завернули?! Чего тебя не украли еще, изумление?!
Потом он бьет несколько раз по ящику ногой и затем, схватив двух моряков, говорит им:
– Ну-ка, взяли эту хреновину и задвинули ее так, чтоб я ее больше никогда не видел!
Моряки берут (эту хреновину) и в соответствии с инструктажем задвигают: оттаскивают на торец пирса и – раз-два-три («Тяжелая, гадость») – размахнувшись, бросают ее в воду.
А потом сколько возвышенной человеческой грусти, сколько остановившейся печали движений начинает наблюдаться на лице у того ученого, который вылез, наконец, за своим ящиком.
Силы моего мазка не хватает, чтоб описать эту боль человеческую и трагедию. Скажем, как классики: «Птица скорби Симург распластала над ним свои крылья!»
Вареный зам
Зама мы называли «Мардановым через «а». Как только он появился у нас на экипаже, мы – командиры боевых частей – утвердили им планы политико-воспитательной работы. Все написали: «Утверждаю, Морданов». Через «о».
– Я – Марданов через «а», – объявил он нам, и мы тогда впервые услышали его голос. То был голос вконец изнасилованной и обессилевшей весенней телки.
Когда он сидел в аэропорту города Симферополя, где человек пятьсот мечтало вслух улететь и составляло по этому поводу какие-то списки, он двое суток ходил вокруг этой безумной толпы, периодически подпрыгивал, чтоб заглянуть, и кричал при этом криком коростеля:
– Посмотрите! Там Марданов через «а» есть?..
Инженер неискушенных душ. Он познал нужду на Черном флоте, был основательно истоптан жизнью и людьми, имел троих детей и любил слово «нищета».
– Нищета там, – говорил он про Черноморский флот, и нам тут же вспоминались подворотни Манхеттена.
У него был большой узкий рот, крупные уши, зачеркнутая морщинами шея и тусклый взгляд уснувшего карася.
Мы его еще ласково называли Мардан Марданычем и «Подарком из Африки». Он у нас тяготел к наглядной агитации, соцсоревнованию и ко всему сельскому: сбор колосовых приводил его в судорожное возбуждение.
– Наш зернобобовый! – изрекали в его сторону корабельные негодяи, а матросы называли его Мухомором, потому что рядом с ним не хотелось жить.
Он любил повторять: «Нас никто не поймет» – и обладал вредной привычкой общаться с личным составом.
– Ну, как наши дела? – произносил он перед общением замогильным голосом восставшей совести, от которого живот начинал чесаться, по спине шла крупная гусиная кожа, а руки сами начинали бегать и хватать сзади что попало.
Хотелось тут же переделать все дела. Однажды мы его сварили.
Вам, конечно же, будет интересно узнать, как мы его сварили. А вот как.
– Ну, как наши дела? – втиснулся он как-то к нам на боевой пост. Входил он всегда так медленно и так бурлачно, как будто за ним сзади тянулся бронированный хвост.
В этот момент наши дела шли следующим образом: киловаттным кипятильником у нас кипятилось три литра воды в стеклянной банке. Банка кипела, как на вулкане. Чай мы заваривали.
– Ну, как…
Дальше мы не слышали, мы наблюдали: он запутался рукавом в нагревателе и поволок его вместе с банкой за собой.
Мы: я и мой мичман – мастер военного дела – проследили зачарованно их – его и банки – последний путь.
– …наши дела… – закончил он и сел; банка опрокинулась, и три литра кипятка вылилось ему за шиворот.
Его будто подняли. Первый раз в жизни я видел вареного зама: он взлетел вверх, стукнулся об потолок и заорал как необразованный, как будто нигде до этого не учился, – и я понял, как орали дикие печенеги, когда Владимир-Солнышко поливал их кипящей смолой.
Слаба у нас индивидуальная подготовка! Слаба.
Не готовы замы к кипятку. Не готовы. И к чему их только готовят?
Наконец, мы очнулись и бросились на помощь.
Я зачем-то схватил зама за руки, а мой мичман – мастер военного дела – кричал: «Ой! Ой!» – и хлопал его зачем-то руками по спине. Тушил, наверное.
– Беги за подсолнечным маслом! – заорал я мичману. Тот бросил зама и с воплями: «Сварили! Сварили!» – умчался на камбуз.
Там у нас служили наши штатные мерзавцы.
– Насмерть?! – спросили они быстро. Им хотелось насмерть.
Мой мичман выпил у них от волнения воду из того лагуна, где мыли картошку, и сказал: «Не знаю».
За то, что он «не знает», ему налили полный стакан.
Мы раздели зама и начали лечить его бедное тело. Он дрожал всей кожей и исторгал героические крики.
Однако и проняло же его! Мда-а. А проняло его от самой шеи до самых ягодиц и двумя ручьями затекло ниже пояса вперед и там спереди – ха-ха – все тоже обработало!
Спасло его только то, что при +28 оС в отсеке он вместо нижнего белья носил шерстяной костюм.
Своя шерсть у него вылезла чуть позже – через неделю. Кожа, та тоже слезла, а там, где двумя ручьями затекло, там – ха-ха – снималось, как обертка с сосиски, то есть частично вместо с сосиской.
– Ну, как наши дела? – вполз он к нам на боевой пост осторожненько через две недели, живой. – Воду не кипятите?..
