Попытки любви в быту и на природе - Тосс Анатолий (читать хорошую книгу полностью .TXT) 📗
— Ты чего, Катерина, не слышала, что ли? — обратился я снова к Жеке. — Дай ему горбушечку. Видишь, мается человек, просит, — и я достал из кармана баночку с клюквенным сиропом и протянул ей. Именно ту баночку, которая хоть наполовину опустела, но на другую половину была по-прежнему полна.
Жека помазала липким сиропом беспокойные Илюхины губы. Тот распробовал сладость на вкус и сначала успокоился, а потом приоткрыл глаза. И так с приоткрытыми глазами продолжал лежать сначала на боку, а потом на спине, соображая и приходя в себя.
А над ним и над его постепенно яснеющим взором проплывали по незамутненному небу мягкие серые облака, и само небо было высоко и недостижимо, и необъятно. И как бы говорило со своей высоты, что все есть суета сует, да еще и никчемное томление духа… Ну, в общем, полные банальности оно говорило.
— Вот такое же небо, — наконец произнес Б.Бородов, как ни странно, спокойным, размеренным голосом, — видел на аустерлицком поле князь Андрей Болконский. И та же недосягаемая вечность, и те же облака, только вот Бонапарт не склонится надо мной, как над князем Андреем.
Потому что склонились надо мной… — здесь Илюха оторвал взгляд от бескрайних небес и провел его по нам, — …один, полнейшая режиссерская бездарность, и один… — он снова споткнулся на паузе и стал медленно, неуверенно приподниматься. Он так и приподнимался, пока, наконец, не удалось ему сесть. — И один… — повторил он, тяжело дыша от усилия, — полнейший, бездонный мудила.
Тут я сразу понял, что бездарность — это про меня. Потому что место «бездонного мудилы» давно было забито Инфантом.
Илюха посидел, неуверенным движением потрогал себя по голове, убедился, что она присутствует, и поднял на Инфанта усталые глаза. Которые не только резко потускнели как-то сразу, но и наливались с каждой секундой синевой.
Особенно один, даже не сам глаз, а все вокруг него. Да и не только вокруг, но и подальше тоже. Синевой, да еще врубелевскими темно-фиолетовыми тонами, да еще темно-багровым от сильно расцарапанной кожи. И все это цветное месиво никак не сочеталось с привычным для нас Илюхой.
— Мудила, — слабо повторил бывший докастровский кубинец, разглядывая внимательно Инфанта. — Ну почему ты такой? Откуда? Зачем? Почему ты все время рядом? Почему не с другими? Смотри, сколько места на земле?.. За что мне такое?..
Он еще перебирал разные слова, все из которых я здесь приводить не намерен в связи с их нелитературной ориентацией. А Инфант сидел, опустив глаза, и послушно печально вздыхал, признавая ими, вздохами, свою вину.
— Бедненький, — потом, когда тирада немного выдохлась, вклинилась Жека. — Недолго судьба тебя сутенерством баловала. Жалко, конечно, что такая соблазнительная карьера так быстро закончилась. Но сам посуди: куда тебе теперь? И штанцы уже совсем не белые, да и с фингалом на пол-лица, какая же девушка теперь в тебя поверит?
Илюха осмыслил фразу, потрогал себя пальцами за фингал и снова разразился тирадой. Но теперь куда как более эмоциональной, где слово «мудила» хоть и не повторялось чаще других, но зато оказалось самым печатным.
В общем, я его возмущение разделял, я бы, может, на его месте еще и не так об Инфанте отозвался. Хотя, с другой стороны, каждому на своем месте надо находиться.
— А ты куда смотрел, Франц? Я проконтролирую, проконтролирую, — передразнил он меня. — Оттого вы, немцы, все войны в результате и проиграли, что удары по шее контролируете плохо. Да и какой из тебя немец? — махнул он на меня рукой. — Какой из тебя Франц? Одна насмешка! Кто тебя только нарек таким неподходящим именем?
Я только пожал плечами — действительно, ни до немца, ни до Франца я никогда не дотягивал. Даже и не пытался.
В общем, чем дольше он приходил в себя, чем дольше осматривал свои испоганенные белые брюки, а потом разглядывал в Женькино косметическое зеркальце свое новое лицо, тем больше он распалялся и тем громче и скандальнее себя вел. А времени на скандал не оставалось — вечерело, и дуло прохладой, а значит, пора было возвращаться к репетиции.
— Жека, — попросил я ее, — разберись с пострадавшим, успокой бедолагу.
И Жека кивнула в ответ.
Дело в том, что она обладала одним удивительным талантом — успокаивать и уговаривать людей. У нее к ним подход имелся, к каждому свой. И доводы она всегда нужные находила, и понимание подходящее проявляла, и вообще талант — он оттого и талант, что его до конца объяснить нельзя. Работает — и все тут.
Например, Илюха тоже мог иногда кого-нибудь уговорить. Во всяком случае, раньше, до сегодняшней роковой репетиции. Но даже тогда — все-таки не каждого мог. Да он и не пытался каждого, и даже — не каждую, а только очень выборочно. А Жека со всеми легко умела.
Вот и здесь она села, невзирая на свое светлое, легкое платье, прямо на землю, прямо рядом с Илюхой, помолчала, покивала, посочувствовала и согласилась.
— Ну конечно, мудила, — искренне согласилась Жека про Инфанта. — Кто ж не знает? Всем известно. Да на него достаточно одним глазом взглянуть, чтобы все сразу понять, — незаметно успокоила она Илюху на тему его второго, заплывающего глаза. Которым он вглядываться в Инфанта уже совершенно был не в состоянии. — Ваш Инфант именно из тех из редких, кого и встречают и провожают всегда одинаково. И совсем не по одежке.
Они замолчали оба, сидя рядом на траве, опустили головы, размышляя.
— Но ты же сам его отобрал, — как бы для себя самой продолжила Жека. — Кто тебя заставлял? Зачем он тебе нужен был тогда? Для чего? Чем привлек? Вокруг тебя столько разных светлых лиц всегда было. А ты — его! Почему? Но раз отобрал — теперь терпи. Что ж теперь делать! Товарищество, оно как супружество — постоянной работы требует.
В ее сидячей, расслабленной позе, словах, интонациях сквозило не только глубокое понимание и сочувствие, но еще логика и успокаивающий здравый смыл.
И аргумент подействовал. Илюха встал, потер потревоженное лицо, еще раз взглянул на Инфанта, но на сей раз сдержался и больше на него не сквернословил. А потом подошел ко мне.
— Знаешь что, — сказал он мне доверительно, — права Жека: не получилось из меня ни кубинца, ни сутенера. Куда мне с таким лицом в сутенеры, — и он снова взялся руками за лицо.
— Да не переживай, — успокоил я его. — Подумаешь, хрен с ней, с Кубой, к чему она нам? Тебе вообще ни в какой образ больше входить не требуется. С таким разноцветным лицом из тебя теперь образцовый насильник выходит. Свой, родной, отечественный, таких ни на какой Кубе не найдешь. Да и маскирует тебя твой фингал полностью, вообще никакого грима не надо. Так что оно даже к лучшему получилось, в смысле представления. Только вот одежду поменять придется, кубинская одежда теперь тебе не очень подходит. Да и панталоны, гляди, расползлись в самом узком месте.
— А… — произнес Илюха задумчиво, — а я-то думаю, чего в задницу свежестью задувает?
Ну что? — призвал я к вниманию всю труппу. — Похоже, мы все в основном отрепетировали. Не без потерь, конечно, но осилили. Дальше все просто: Инфант утаскивает спасенную девушку в сторону от заваленной телами поляны. Где спасенная, конечно, уже больше ему не отказывает. Ни в чем. Хотя бы в виде благодарности.
— Так это тоже надо бы отрепетировать, — подал голос Инфант, исподтишка поглядывая на Жеку.
Но я его пожелание заблокировал.
— Ничего, эту сцену на сплошной импровизации проведешь. Как джазовые музыканты.
И Инфант, не найдя возражений против джазовых музыкантов, молча согласился.
