Последний срок - Распутин Валентин Григорьевич (читать хорошую книгу TXT) 📗
Старуха не слышала его.
– Дак он пошто так сделал-то? – прошептала она, и лицо ее застыло в вопросительном отчаянии. – Он пошто так сделал-то? – спрашивала она и качала головой, как бы все еще не веря Михаилу и прося, умоляя его признаться, что он пошутил и никакой второй телеграммы Таньчоре не давал. – Ты пошто так сделал-то, Михаил?
– Пошто, пошто… Тебе лучше стало, думаю, что она зря поедет, будет тратиться.
– Дак ить я на ее поглядеть хотела. Ты пошто так-то? – Старуха закашлялась, обида перехватила ей горло. – Я хотела, чтобы она рядышком со мной посидела. Чтоб она мне чё-нить сказала. Я ей матерь родная, не кто-нить. Я собиралась проститься с ей, мне ее боле не видывать будет. Ты пошто такой-то?! Мне ничё от ее не надо, никаких подарков, ничё – только узнать ее, поглядеть под конец, какая она тепери стала. – Старуха не плакала, но голос ее перешел в жалобный, почти скулящий стон. – А ты чё натворил? Ты у меня последнюю радость отнял, последний свет загородил. Ты меня перед смертью без Таньчоры оставил. Не пожалел. Не посмотрел, что я, дожидаючись ее, саму себя перетерпела.
– В самом деле, какое ты, Михаил, имел право, не посоветовавшись с нами, брать все на себя? – Казалось, Люся уже не спрашивала, а допрашивала, и Михаил сжался. – Ты ведь как будто тогда еще был трезвый – значит, должен был понимать, что делаешь.
– Прямо ни стыда, ни совести у человека! – подхватила Варвара.
Вместе с поддержкой к старухе пришла злость.
– Он ить нарочно это сделал, – медленно, словно припоминая, сказала она и села. Ее открытые волосы опять растрепались, худые дрожащие руки хватались за кровать. – Ты нарочно это сделал, я знаю. Нарочно захотел мне досадить. Хошь перед смертью, да досадю, не отпущу со спокоем. От и завернул Таньчору, чтоб ишо поиздеваться надо мной.
– Не собирай ты, мать, всякую ерунду. Зачем бы я стал нарочно это делать – что ты выдумываешь?!
– Нарочно, нарочно. – Старуха задохнулась и, подхватив руками грудь, осторожно, чтобы успокоить, покачала ее. – Ты думаешь, я молчать буду? Не буду – мне боле бояться некого. Он давно уж мне смерть ищет, я, старуха, ему поперек горла стою. Чё с меня взять? А подавать мне надо – от он и злится, всяки фокусы надо мной строит.
– Опомнись, мать, что ты городишь?! – Михаил сделал шаг к старухиной кровати и остановился, потому что Варвара крикнула:
– Не подходи! Не подходи к нашей матушке! Ишь какой. Не имеешь права подходить.
– Городишь, говоришь? – с вызовом сказала старуха и помолчала, как бы заманивая Михаила спорить. Он, покачиваясь, стоял теперь посреди комнаты. – А не помнишь, как ты напужал меня?
– Ничего я не помню.
– Пришел от так же пьяный: «Лежишь, мать?» – «Лежу, смерть свою дожидаюсь». Он и говорит: «А ты знаешь, что у нас теперь только по семьдесят годов живут, боле не полагается?» – «Как не полагается? – всегда, покуль смерть не придет, жили, никто не прогонял». – «Жили, – говорит, – а тепери нельзя, я сам в газетке читал».
– Это средняя продолжительность жизни у нас в стране, – догадалась Люся. – Это он, наверное, о ней говорил.
– Как это?
– Ну как… Каждый живет, мама, сколько может. Один больше, другой меньше, а когда подсчитали, оказалось, что человек в нашей стране живет в среднем семьдесят лет. Вот ты, например, проживешь девяносто…
– Не надо мне твои девяносто – куда мне их?
– Я к примеру говорю. Ты проживешь девяносто, а кто-то другой только пятьдесят. Это и будет у вас на двоих по семьдесят. А у нас сейчас на всю страну в среднем приходится по семьдесят. Ты понимаешь меня?
– Дак я пошто не понимаю-то? Когда бы он мне так сказал, я бы не стала вам передавать. А то ить я и Мирониху-то с ума свела. Пересказала ей, она говорит: «Ты, старуня, не за-баивайся». А сама, вижу, напужалась. Напужалась, напужалась – чё там говореть. Сидим с ей и трясемся. Я говорю: «У тебя ноги ходят, ты сходи к Егорше, он в эти газетки тоже смотрит, моить, слыхал». Она пошла. Дак от Егорши рази чё путное добьешься? Он ей говорит: «Ты знаешь, Мирониха, что в магазине черного мыла нету?» – «Однако правда нету». – От. А тепери будет. Тепери приказ такой вышел: всех старух на черное мыло переводить, а то хозяйкам стирать нечем». Она говорит: «Ты, Егорша, надо мной зубы не мой, я не твоя Наталья, я терпеть не буду». Он ее ишо боле напужал. «Не веришь, – говорит, – не верь, вскорости сама увидишь. От в Ключах позавчерась уж всех старух на черное мыло передавили, на этих днях сюда приедут». Ну. Это ить подумать надо. Тоже похвалить нельзя – я бы пошто правду не сказала? Мы с Миронихой – две старухи – то ли живые, то ли мертвые, она уж и домой не идет. Кому охота на удавке болтаться? Мы ить крещеные, у нас бог есть.
– Ишь, чё творят, ишь чё творят! – всплеснула руками Варвара и всхлипнула: – Над матушкой нашей так издеваться – это чё ж такое на белом свете творится?
– Когда я тебе, мать, так говорил? – Михаил качнулся и вытер ладонью потное лицо. Он едва держался на ногах, даже со стороны видно было, что его мутит. Вся тошнота от вчерашней и сегодняшней водки подступила к горлу, и он судорожно сглатывал, пытаясь протолкнуть ее вниз. Сгорбившись, он переступал с ноги на ногу и уже не помнил, сам ли он поднялся из-за стола, за который можно было держаться, или его вывели сюда, на середину комнаты, силой. Мать, как привидение, то качалась перед его глазами, то вдруг пропадала, он никогда не видел старуху с распущенными волосами и боялся ее, но стоило ему перевести глаза на кого-нибудь из сестер, как комната, входя в свои пазы, испуганно замирала, и мать послушно опускалась на кровать, но потом снова куда-то исчезала, поднималась в воздух, а комната, поскрипывая в углах, начинала кружиться. Но то, что рассказала старуха, казалось, удивило его, и он, поглядев перед тем на Варвару и остановив кружение, спросил: – Когда я тебе, мать, так говорил?
– Он и не помнит. Ничё не помнит. Сказал и забыл. Ну. А я с ума сходи.
– Правда, не помню.
– Что это такое, Михаил? – Люся начала почти ласково, вкрадчиво и вдруг сразу подняла голос: – Что это такое! – я спрашиваю. Это уже выходит за всякие рамки. Я не знаю даже, как называть то, что ты позволяешь себе вытворять над мамой. Это же самодурство, самое настоящее самодурство! Даже хуже. Кто тебе дал право так издеваться над ней?! Кто? И почему ты, мама, это терпишь? Тебя что – защитить некому? Один он у тебя? А я живу, ничего не знаю, считаю, что у вас тут все хорошо, все мирно.
– Слушай, матушка, слушай, – теребила старуху Варвара. – Наша Люся правду говорит. Ишь, обнаглел до чего! Он чё думает – на него управа не найдется? Найдется, голубчик, найдется. Не на таких находилась.
– В конце концов, можно было с кем-нибудь сообщить, какое тут к тебе отношение, а не терпеть подобные выходки. Уж, наверное, ты заслужила себе спокойную старость, и издеваться над тобой мы не позволим никому, а тем более родному сыну. Если он не хочет, чтобы ты у него жила, ну и не надо – обойдемся.
– А что?! – Михаил вдруг вскипел. – А что – может, кто-нибудь из вас заберет ее к себе?! Мать нашу – может, кто-нибудь заберет ее, а? Давайте. Забирайте. Корову отдам тому, кто заберет. Ну? – Он протянул руку, показывая на старуху, и зло, едко засмеялся. – Что же вы? Корову отдаю. Кто из вас больше всех любит мать? Забирайте. Что вы раздумываете? Я негодяй, а вы тут все хорошие. Ну, кто из вас лучше всех? – Он повернулся к Люсе. – Ты, что ли? Ты повезешь к себе мать? Ты будешь за ней ходить? А корову продашь – деньги будут. Матери много не надо – видишь, она почти не ест. Ей коровы выше головы хватит. Ей твоя справедливость нужна. Ты же у нас самая справедливая, все знаешь. Знаешь, как содержать мать, чтобы ей было распрекрасно. Будешь ей чистые простынки подстилать, лекции читать. Забирай ее скорей, чтобы кто-нибудь не опередил, – что ты стоишь?!
– Ты с ума сошел! – задохнулась Люся. – Ты сумасшедший!
Откуда-то вывернулась Надя и бросилась к Михаилу:
