Студия сна, или Стихи по-японски - Лапутин Евгений Борисович (читать книги онлайн полностью без регистрации .txt) 📗

— Как вас там, — грубо обратился Пикус к полицейскому, — я ни в чем не виноват. Но мне не хочется терять время на все эти пустые и утомительные для меня разговоры. Вам надо немедленно убраться отсюда и навсегда забыть про меня. Ваша забывчивость при этом будет как следует оплачена.

— Кажется, после подобного высказывания я арестую вас с удвоенным удовольствием, — сказал полицейский и потянулся к кобуре.

Но разговор проходил все-таки на скользком полу, и поэтому от удара Пикуса полицейский не отпрыгнул в сторону, а, неловко взмахнув руками, грохнулся навзничь. Пикус сверху упал на него, чтобы ударить еще и еще, но полицейский дышал с мирными всхрипами, однозначно указывающими на надежную потерю сознания. В таком состоянии он мог пробыть еще не менее получаса. Значит, именно столько оставалось до отъезда.

Пикус за ноги оттащил полицейского в самую дальнюю комнату, там связал его и запер на ключ. Потом голосом счастливым и безмятежным (счастье и в самом деле возвращалось к нему) покричал девочкам в ванную комнату, чтобы они поскорее заканчивали, потому что время уже поджимает.

Вскоре они садились в машину, с хорошим настроением, с деньгами (которые, как было положено по жанру, покоились в аккуратном чемоданчике) и драгоценностями, что до ближайшего поворота успели несколько раз перемигнуться с солнцем, кое успело уже выкатиться к самому центру неба.

Глава XXI

Стоит напомнить: стояло раннее утро, когда Побережский через окно директора тюрьмы выбрался на улицу. В голове было очень хорошо, ясно, будто выпал первый снежок. Радость тоже была, и не от внезапного освобождения, а от твердого ощущения того, что начинается новая жизнь, не начать которую было совершенно невозможно. Надо было только поскорее придумать себе новую роль и со всеми предосторожностями аккуратно заставить себя ее исполнять.

Пока он торопливо шел по улице (зная примерно, что путь пешком от тюрьмы до дома займет не более пятнадцати минут, а спохватиться его должны были не менее чем через пару часов), лишь водители таксомоторов интересовались им. Люди же при форме (к каким тут же можно было отнести и встреченных почтальона с пожарником) внимания на него не обращали, ибо радостная лихорадка в глазах и поспешная поступь еще ни при каких законах не являются вещами предосудительными и не влекут за собою ущемления в правах.

Думалось четко и быстро. Каждая мысль была проветренной, чистой и прихваченной первым ледком опасности. Самый простой выход подразумевал метаморфозу с внешностью, что было совсем не трудно, принимая, например, во внимание умение местных постижеров. Магазины по продаже одежды тоже предлагали нечто, способное при малой толике изобретательства в значительной степени преобразить любую, даже самую выдающуюся внешность. Были и невинные и легко осуществимые планы, включающие в себя большие очки в роговой оправе, краску для волос, искусственную хромоту, что вместе, соединенное единой комбинацией, тоже вполне могло обеспечить необходимый эффект. Эффект отсутствия. Вам нужен Антон Львович Побережский, беглый невольник? Помилуйте, при чем же тут я?

Нет, нет, не годилось. Они (будущие преследователи уже были объединены этим безобидным местоимением) могли подкараулить его во время, например, сна или беззаботного июльского купания, когда откладывались в сторону все фальшивые детали его нового облика, оставляя последний в таком узнаваемом, таком уязвимом виде.

Говорили, что кое-что смыслят в подобных забавах и некоторые из докторов, осуществляющие желаемые изменения способами болезненными и малопредсказуемыми, но болезненное отношение к боли не позволило Антону Львовичу подумать об этом и дальше.

Итак, что же оставалось? Оставалось раствориться, исчезнуть. Да хотя бы с помощью какого-нибудь немудреного суицидального фокуса. Надо было только вспомнить, что он знал об этом. Самоубийство как надежный способ избавления от погони. Самоубийство как произведение искусства. Самоубийство как попытка нового обретения самого себя.

Он знал наверное, что не отважится на это, но поразмышлять об этом было необыкновенно приятно, представляя — при удачном стечении обстоятельств — все неизгладимое разочарование и досаду его преследователей. Только не стоило, конечно, устраивать самоубийство впопыхах, чтобы оно не превратилось в подделку и было по-настоящему эффективным. Мысленно пробежавшись по основным разделам интересующего его предмета, Антон Львович остановился все же на повешении, прельстившись его простотой, гарантированным получением быстрого результата и в общем-то хорошей репутацией, подтвержденной большим количеством симпатичных исполнителей.

Но он знал наверное — не лишне и повторить, — что никогда не отважится на это. Тем более были и другие способы. Бегство, бегство, например, воспетое романистами и поэтами. Черный плащ, шляпа, надвинутая на глаза, позвякивание шпор. Загадочный незнакомец с усталым прекрасным лицом. Вы, сударь, храните какую-то тайну. Да. Ваши одежды припорошены дорожной пылью. Да. Вам многое пришлось испытать. В третий раз да.

Если верить календарям, то была суббота, из чего следовало, что по-настоящему его искать начнут только послезавтра. Почти два дня, чтобы все продумать и подготовить, чтобы потом в неподходящем месте и в неподходящий момент какая-нибудь досадная мелочь не испортила общего впечатления, общей картины, создателем которой Антон Львович теперь себя ощущал.

Он благополучно добрался до дома и, убедившись, что никто не поджидает его у входа, быстро зашел внутрь. Подъезд с мраморной лестницей не утратил теплой своей гулкости, когда, поднимаясь вверх по ступеням, казалось, что кто-то спускается тебе навстречу. Он собрался было открыть дверь своим ключом, но кстати вспомнилось, что последний, вкупе с другими карманными мелочами, остался в тюрьме, и поэтому пришлось звонить. По эту сторону толстой двери звонок был почти не слышен, и, словно желая увеличить громкость, Побережский позвонил еще и еще.

Дверь открыла Павла, открыла так, как некогда учил ее Антон Львович, — ровно на ширину заспанного лица, ровно на ширину предварительно накинутой стальной цепочки. Увидев Побережского, Павла замерла и прикрыла рот ладошкой, будто тот пожаловал сюда с какой-нибудь стоматологической целью. Зверея, он прошипел ей, чтобы она побыстрее открывала дверь, что привело к эффекту прямо противоположному: Павла — если так можно сказать — замерла еще больше, словно сличала реального Антона Львовича с собственным воспоминанием о нем.

Надо прямо сказать, что сравнение было не в пользу первого, неволя на пользу Побережскому не пошла: он весь как-то взрыхлился и посерел, да еще и грязь на щеках, и одежда совсем не щеголеватая, а тюремная, не совсем по размеру, и эти цвета, вовсе не шедшие ему. Когда в голове у Павлы все-таки что-то прояснилось (что привело к выводу совсем неверному — отпустили, отпустили отца родного!), то механизм, приводивший ее в движение, наконец-то заработал. Она открыла дверь и даже вдруг поклонилась Побережскому в пояс, что прежде за ней никогда не замечалось, а потом, не зная толком, как надлежит встречать хозяев, вернувшихся из темницы, засуетилась, забегала, одновременно напуская ванну, заваривая чай цвета медицинского йода, подкалывая себе волосы, подливая в горшки с цветами воды, чтобы те встрепенулись и тоже поприветствовали Антона Львовича, пошевелили листочками.

— Всего этого делать не следует, — твердо сказал Побережский, — я покинул тюрьму способом, не предусмотренным законом. С минуты на минуту сюда примчится погоня. Тебе следует немедленно разбудить и одеть детей. Тебе не следует задавать мне никаких вопросов. Ты же знаешь, что не я убил Варвару Ильиничну.

Дети повторили то, что шепнула им Павла, будя их, а именно: «Здравствуй, папа, мы рады, что наконец-то ты дома», но не было времени на взаимные учтивости и сантименты. Наскоро приняв душ, отделив (уже пожизненно) себя от усов, бородки и бакенбардок, одевшись тоже наскоро, но удобно и под цвет сероватого начинающегося утра, Антон Львович с небольшим чемоданом, где, как принято говорить, было лишь самое необходимое, предложил присесть на дорожку. Заплаканная Павла, донельзя огорченная, что ее не берут с собой, присела тоже, хрустнув новенькими деньгами в кармане, на которые расщедрился по такому случаю Побережский, одновременно дав ей и несколько важных устных инструкций.