Крейсерова соната - Проханов Александр Андреевич (книги онлайн полностью txt) 📗
Этим способом из народа извлекались все некачественные элементы. Все предрасположенные к бунту слои. Исключалась всякая возможность восстания и революции. Какой бы радикальный оборот ни принимали прогрессивные реформы, народ не бунтовал, не выходил на улицы, как зеницу ока берег социальный мир и стабильность. Терпеливо сносил временные голод и безденежье, мороз в квартирах и излишнюю требовательность справедливого начальства. «Квадрат», о котором шла речь, висел в Третьяковской галерее, цветом напоминал фиолетово-черного Патриарха. По нему пробегала постоянная, едва заметная рябь, которая, с каждым укрощенным конфликтом, передавалась на электронные рейтингомеры, модулируя последнюю чуткую к переменам цифру.
Тут же, в ритуальном зале, с приглушенным звуком, работал телевизор, на котором мелькали кадры заграничного турне Первого Президента. Загорелый, с благородной, расчесанной на пробор сединой, он в кенийском заповеднике разгрызал крепкими зубами орех, выколупливал ядро, протягивал доверчивой смешливой мартышке, и, казалось, они на мгновение обмениваются рукопожатиями. На следующих кадрах, сделанных в Лас-Вегасе, неуклюжий, но очаровательный Истукан, топтался на дансинге с размалеванной красоткой среди мерцающих лазерных спектров. Модельер с удовлетворением отметил грамотный монтаж, в котором накануне участвовал сам, оставив студию «Останкино» в глухой час ночи.
Среди сменявших одна другую горестных групп его внимание привлекло печальное сообщество молодых, красивых мужчин, в котором выделялся статный, широкоплечий красавец, чье опечаленное лицо, короткие светлые волосы, твердый подбородок и затуманенные слезами голубые глаза показались Модельеру знакомыми. Это был известный футболист, кумир московских фанатов, чье изображение красовалось на рекламных плакатах, нарядных шарфах и спортивных майках. Форвард команды «Спартак» Олег Соколов, по кличке Сокол, что в недавнем матче с заезжей английской командой послал с центра поля удар такой силы, что английский голкипер потерял кисть руки, разорвал спиной сетку ворот и врезался в ограждение с рекламой противозачаточных пуль, производимых тульскими оружейниками. Восторг болельщиков был столь велик, что они разнесли восточную и южную трибуны и с криками «Слава России!» двинулись из Лужников в сторону азербайджанских поселений по левому берегу Москва-реки, оставляя после себя дымящиеся шашлыки, освобожденных из плена русских девушек и горы красных расколотых арбузов. Теперь Сокол, облаченный в строгий черный костюм, был печален. Стоял перед гробом с сиреневой пышной бахромой, напоминавшей чем-то девичий сарафан. Механические щупальца выпустили сверху блестящие пальцы, подцепили крышку гроба, приподняли ее, и открылось утопающее в цветах женское лицо поразительной красоты и бледности, с гордой и нежной линией лба, носа, сжатых губ, чуть приподнятого подбородка.
– Мама, прости меня, мама, – приговаривал Сокол, касаясь выступавшей из сырых цветов материнской худой руки.
Модельер почувствовал острую жалость, в природе которой не мог разобраться. То ли ему было жаль сильного молодого мужчину, по чьим щекам бежали слезы, то ли этой женской красоты, на которую природа потратила столько чудесных, таинственных сил, и теперь эта красота превращалась в ничто, или его тревожило нечто третье, еще неосознанное, на постижение которого ему отпущены минуты, после чего будет поздно…
Сокол целовал материнское лицо. Уже мелодично прозвучал прощальный аккорд, женский мембранный голос проникновенно повторял свои металлические, идущие от сердца слова. Молодые люди, видимо, футболисты команды «Русь», осторожно обнимали друга за плечи, отрывали его от гроба. Сверху опустилась нарядная, в сиреневых кружавчиках крышка. Пневматические молотки с мягким шипением вогнали в тес блестящие гвозди… Гроб тронулся… Была видна белая, защемленная крышкой роза… Гроб уплывал по конвейеру в полукруглые врата, за которыми прекращалось бытие…
Модельер, все еще не понимая своих переживаний, приблизился к Соколу. Поклонился ему, пожал сочувственно руку, а потом сильным искренним порывом прижал к груди.
– Разделяю вашу скорбь… Примите мои соболезнования… Также и от Президента… Утешением вам может служить мысль, что вы – гордость страны и любовь к вам народа и Президента хоть отчасти скрасят неутешное горе.
Сокол, узнав его, благодарно кивнул:
– Понимаете, мама не могла отыскать на телеэкране русских лиц. Немецкие, ассирийские, китайские, аргентинские, алеутские, нигерийские, арабские, узбекские, татарские, дагестанские, и ни одного русского! Она сначала возмущалась, а потом умерла от разрыва сердца!..
Модельер вытер ему своим платком слезы, обещая привести Президента на ближайший матч. Кивнул юмористам, и те, перекатываясь на бойких ножках, приблизились к Соколу, стали что-то нежно курлыкать.
Футболисты удалились, и уже другая печальная группа в мятых пиджаках, колом стоящих воротниках, бабьих платках, окружила скромный, без обивки гроб, откуда высовывался строгий нос самоубийцы из вологодской деревни.
Модельер, все еще стараясь понять, чем поразила его мертвая красавица, какая неясная мысль витала в его творческом сознании, медленно, вдоль плывущих гробов, приблизился к стене с полукруглыми проемами. Задумчиво прошел сквозь стену…
За стеной, в другой половине огромного пространства, по всей длине космического цеха стояли печи: оболочки из нержавеющей стали; многоцветные пульты автоматики; жароупорные глазки, в которых бушевало рыжее пламя. Проект печей был подготовлен немецкими инженерами, членами ассоциации «Памяти жертв холокоста», которые, исследуя эсэсовские преступления в Освенциме и Майданеке, натолкнулись на ряд остроумных изобретений, использованных затем в проектировании газовых печей для России. Модельер в публичных выступлениях часто ссылался на этот опыт русско-германского сотрудничества, ставший возможным лишь при Президенте-германофиле, в условиях глобализма и мирового разделения труда.
Тут же за стеной работало несколько коммерческих фирм, встроенных как дочерние предприятия в холдинг крематория. Каждая фирма была нацелена на свою область смерти, осваивала мертвое, во гробе, тело в интересах бесконечной торжествующей жизни. Перед печами, в которых, каждый своим пламенем, излучая то медные, то зеленовато-синие отсветы, горели мертвецы, на обширных стеллажах дожидались своей очереди вновь открытые гробы. Множество расторопных людей в клеенчатых фартуках обступила покойников, действуя энергично и слаженно. Охапками вытаскивали из гробов цветы. Тащили пышные купы на соседние столы, где сметливые голорукие женщины переговаривались, пересмеивались, сортировали цветы. Розы к розам. Гвоздики к гвоздикам. Алое к алому. Белое к белому. Все делилось на букеты, опрыскивалось освежающей влагой. Драгоценные, чудно пахнущие цветы, облагородив панихиды и проводы, возвращались в цветочные магазины, на свадьбы, на правительственные банкеты и театральные бенефисы.
Маленький пухленький тат, хозяин фирмы «Цветы для Марии», подкатился к Модельеру на круглых ножках в лакированных штиблетах.
– Должен вам доложить, что пошли георгины и хризантемы. А весной были пионы и лилии. Мы провели экспертизу и выяснили, что некоторые цветы возвращаются к нам по третьему разу. На четвертый не получается, извините, – тат, скупивший на цветочные доходы десяток особняков в арбатских переулках, звание академика, орден Святого Станислава и маленькую планету в астероидном поясе, названную его именем, Джебраил, преданно смотрел на своего благодетеля. Модельер, желая его поощрить, в который раз повторил шутливый вопрос:
– Какой твой любимый романс, Джебраил?
– «Зацвели уж давно хризантемы в саду…» – нараспев произнес торговец цветами, ущипнув за бочок аппетитную толстушку, набиравшую букет георгинов.
Следующий участок занимала фирма «Ничто не забыто», возглавляемая знаменитым в прошлом драматургом, писавшием пьесы о декабристах, большевиках и народовольцах. Работники фирмы дружно набрасывались на освобожденных от цветов покойников. Ловко стаскивали с них новые костюмы, брюки, галстуки, головные платки и юбки. Галантного вида кавалер с фатовскими усиками приподнимал из гроба нарумяненную покойницу, ловко задирая ей подол, нежно расстегивая пуговки платья, что-то искусительно, вполголоса, приговаривал. Другой, бойцовского вида, освобождал смиренного московского чиновника от новых, натертых до блеска туфлей, помещая назад в фоб твердые стопы в белых носках. Добытая таким образом одежда сортировалась, отглаживалась. Дорогие, модные ее образцы отправлялись на вещевые рынки, а слегка поношенные, отечественного пошива, уходили в районы стихийных бедствий, где в них облачались погорельцы, жертвы паводков и землетрясений.
