Пангея - Голованивская Мария (лучшие бесплатные книги TXT) 📗
— А вы говорите, что никому не нужны — почти со слезами на глазах твердил Григорий — а вы нужны, посмотрите, как нужны!!!
— Я прощаю тебе все долги, — сказала заготовленную фразу Агата, — пойдем, я отдам тебе все расписки, ты же мне как сын.
— А почему вы не родили сына? — осмелился спросить Григорий.
— Дура была, сделала аборт, — почти искренне посетовала Агата. — Но у каждого, — сказала она через паузу, посвященную сбившемуся крашеному локону, — у каждого, деточка, своя судьба. И я не ропщу. Знаешь, почему в нашем городе квартиры стоят целое состояние? Нет? А потому что эти квартиры — это и есть судьбы, причем разнообразные, от этого они такие дорогие и есть.
— И эта ваша квартира — тоже судьба?
Агате нравились слова, которые выходили из нее. Еще бы — идеальная учительская речь, безукоризненные интонации и ударения, столь нравившиеся иностранцам, всегда заслушивающимся тем, как говорит Агата на родном языке.
Григорий умер мгновенно в стоматологическом кабинете на заре, даже не проснувшись для того, чтобы напоследок схватить черными зрачками первый проблеск нового дня. Этот день проглотил один лучик, второй, третий и пошел крутить события уже без его участия.
— Обширный инфаркт с летальным исходом часто бывает у таких молодых и здоровых парней, — устало заключил патологоанатом после вскрытия, на котором, сама не зная почему, настояла обычно бессловесная мать Григория. — Знаете, сколько таких было у меня за год, — словно в утешение сказал он ей на прощание.
Поняв, что Григорий уже больше недели не приходит к ней и не звонит, Агата привычным движением написала в гроссбухе напротив его имени и колонки цифр «возвращено», благо что и расписок его у нее уже не было.
— Пропал Григорий, — через какое-то время сообщила она Джоконде, — может быть, устроился, наконец, на нормальную работу, и ему больше не нужны мои деньги. Да и сама больше не нужна, — как бы философски подытожила она.
— Ну, дай бог, — вздохнула с показным облегчением Джоконда, — а то я же волновалась за тебя, такое и на старости лет… Совсем ты, мать, расквасилась.
— Да нет, — грустно отозвалась Агата, — голова на месте, поеду куда-нибудь отдохну, может быть, к морю, эти ноябри здесь всегда такие черные…
После смерти Григория Агата прожила еще пятнадцать лет, рассказывая все эти годы своим молодым заемщикам о том, что у нее был сын и он трагически погиб. Ушел и не вернулся, и никто так и не знает, как он погиб, но то, что нет его среди живых — это точно. Многие жалели ее, помогали ей чем могла, но никого из них она больше не пускала в свое сердце.
Она умерла, оставив все свое состояние одной из церквей неподалеку от ее дома с завещанием молиться за упокой ее души как можно дольше, что, конечно, не было исполнено, так как в церкви сменился батюшка, а завещание ее затерялось. Поговаривали, что многие дела этой церкви были не чисты и даже опечатывался сейф, но никто подробностей этого дела не знал. Второй пункт ее завещания также не был исполнен — развеять ее прах над Москвой-рекой. Не был исполнен потому, что по небрежности прах ее из крематория не забрали в срок, его захоронили потом в общей могиле со всеми тем, чьи останки никому не были нужны. Момент тогда был особенный, Пангея ходила ходуном — так до старушечьего ли праха?
— Такие победы мне не нужны, — прошипел сатана, даже не зло, а как-то грустно, — а раз не нужны, значит, я тут и ни при чем. — Зачем мне наполнять твои пределы праведниками и невинными жертвами, ты сам посуди?
— А кто при чем, ты сам посуди, — Господь попытался сымитировать его рассудительность и немедленно пожалел об этом. — В раю ведь не жертвы, там спасенные.
— А что же ты не спас? — приободрился сатана.
— Я не успел, — вздохнул Господь.
Род Агаты дальней своей оконечностью соприкасался с родом Семена Голощапова. Прапрадеды Семена и Агаты были братьями по отцу. И случилось так, что и Агатин предок выжил через свое отчаянное умение с одного раза рубить буйные головы особенным таким взмахом, в котором была и красота, и задорность, за которую собравшиеся всегда благодарили его выкриками и рукоплесканиями. В 1801 году группа из восьми каторжан бежала из тюрьмы в Уссурийском крае, переправилась через Амур и пошла громить приграничные деревеньки китайцев. Беглые каторжане использовали в качестве оружия цепи от своих кандалов, которыми они орудовали с такой жестокостью и гневом, что остановить их смогли только прибывшие на место власти в сопровождении крепкого воинского эскорта. Светловолосых и ясноглазых погромщиков с рваными ноздрями не стали казнить, а вернули назад в Россию. Там их также не стали казнить, а приговорили к таким телесным наказаниям, что через год остался в живых только один, и то благодаря тому, что сам обучился терзать чужую плоть. Уже совсем в старости освободившись и выйдя из этих мест, палач-самозванец тщетно бродил по монастырям в поисках милосердного прощения, и так он и добрел до южных окраин, осев в небольшой деревушке около Ессентуков, где сошелся с женщиной и прижил с ней ребенка. Ребенок этот, мужского полу, возмужал и пошел служить в редут, как потом сделал и его сын. Когда пришла революция, он охотно перешел на сторону революционных отрядов и вызвался участвовать в расстрелах и пытках своих вчерашних товарищей, якобы натерпевшись от них обид. Так он говорил своим новым командирам, да и самому себе. Он геройски прошел войну и вернулся в родную деревню с орденской плашкой. Развил государственную карьеру, женился на местной докторице, потому как был многократно ранен и ранения его нуждались в уходе. Он переехал к жене в квартирку, которую давали всем сотрудникам санатория. Они родили Агату, которой дали такое причудливое по тем временам и местам имя, потому что оба хотели, чтобы их дочь выросла красавицей.
Род Григория происходил из городка Жиздра, и предыдущие поколения его предков исправно служили письмоводителями в местной управе. Люди они были степенные, никуда за свои полномочия не вылезали, только переходили по указанию начальства из одной комиссии в другую. Многие из них трудились в дорожной комиссии при уездном казначействе, при дворянской опеке и сиротском суде. Революция и война забрала почти их всех. Уцелела только бабушка его, материна мать, и то благодаря тому, что одной из первой была отправлена в лагерь, где начальство поимело к ней снисхождение за кротость нрава и приятную наружность. Там же родилась и его мать, увязавшаяся за детьми репрессированных ученых ехать в столицу учиться. Но учиться она не смогла и работала долгое время домработницей наряду со хохляцкими Валями и молдавско-румынскими Анитами, пока жестокие жизненные перипетии не дали ей сына Григория и не столкнули совсем вниз, туда, где орет быдло, а пьяные мужики со слезами всегда рассказывают о первой любви.
РАХИЛЬ
— Лахманкин, ты законченный придурок. С тобой хорошо говно есть, все норовишь поперек батьки…
Темный, мокрый и бесснежный ноябрь, как это часто здесь и бывало, выволок наружу светящийся фосфор амбиций, недовольства, сера в спичечных головках полыхнула — и настала вымороченная, узорчатая готовность действовать, бузить в беспробудной темени, чавкать грязью, месить интригу.
Зеленоватый гной всеобщего недовольства щекотал воспаленную кожу. Хлебопашцы угнетались мизерным урожаем, полученным с жирного чернозема, мокнувшие в окопах солдаты не видели, куда стреляли, туман поглощал не только свист пули, но и весь выстрел целиком, работяги в сизых куртках с промасленными рукавами уныло брели к заводским воротам, костеря на чем свет стоит и допотопные станки, и дурацкие, никому не нужные планы выработки: зачем забивать никому не нужной продукцией давно разбухшие склады. Осень допила жидкие соки из еле теплых сердец, наполнила их тоской безысходности: никогда не изменить здесь жизненного пейзажа, и единственный выход — бежать на чужбину в надежде на вездесущую потребность людей друг в друге.
