Угол покоя - Стегнер Уоллес (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений TXT, FB2) 📗
И еще одно эхо из родных мест: миссис Эллиот, подруга ее тети Сары, нагрянула нежданно-негаданно из Санта-Круза и водворилась среди них на четыре дня. Ее индивидуальность тоже претерпела изменение: в молодости, когда ее звали Джорджианой Брюс, она, трансценденталистка, жила в коммуне Брук-Фарм [59]. Всю жизнь она спасала человечество. Она пламенно агитировала за отмену рабства, за избирательное право для женщин, за спиритуализм, за френологию и бог знает за что еще. Она цитировала “Листья травы” [60] – бабушка предполагала, что она владелица единственного в Калифорнии экземпляра.
В той обстановке она была еще страннее, чем Хауи Дрю: сидела у Сюзан в жилой комнате и рассуждала о Брэдфорде [61], Кертисе [62], Маргарет Фуллер [63], Готорне – Готорне, в то время как в трех шагах от нее, в угловом шкафу, стопкой лежали доски, на которых Сюзан не один месяц старалась претворить прозу Готорна в картинки. С языка миссис Эллиот то и дело слетали имена, названия книг и направлений, которые Сюзан по своему воспитанию считала достойными пиетета – и такие имена, как Уолт Уитмен, вызывавшее укол тревожного возбуждения, – но по виду она больше соответствовала безалаберному Западному побережью, чем интеллектуальной Новой Англии. После Брук-Фарм она новой пары туфель не могла себе купить.
Хотя это видение, эта седовласая Кассандра с пергаментным лицом и сияющими глазами должна была, как может показаться, вызвать отклик скорее у Сюзан, любившей беседу и идеи, занимательной нашел ее Оливер, которому нравились “типы”. При всех своих идеях миссис Эллиот была для Сюзан недостаточно утонченной и потому раздражала ее; а Оливеру она как раз пришлась по душе, потому что была чудачка каких мало.
Однажды вечером взялась исследовать их черепа. Сюзан она нашла восприимчивой и тонко чувствующей, а Оливера, у которого, по ее словам, увесистая макушка, – человеком с могучим интеллектом. Она заставила его признаться, что у него бывают сильные головные боли, и проинструктировала Сюзан, что ей надо, когда увесистая макушка разболится, очень медленно лить холодную воду на определенное место – вот сюда, вот на эту шишку. Оливер фыркнул. Почему не приставить к этой башке пистолет и не покончить разом?
Эксцентричная, но не дура, она всколыхнула их тихую рутину. Напрочь лишенная юмора, заставляла их покатываться со смеху. Неопрятная, как отшельница, сыпала предложениями по части одежды и домашнего хозяйства. Сама явно беспечная мать, без конца рассуждала о Предстоящем Событии и донимала Сюзан своим всезнайством о том, как готовиться к родам и как рожать. Она обратила взгляд своих ярко-голубых, будто эмалевых глаз на Джорджи, которого прозвали Чумой, потому что он портил все, до чего дотягивался, и привела в смятение Лиззи, сказав ей, что он потому так себя ведет, что его подспудная нежность не находит себе применения. Мальчиков следует поощрять к игре с куклами, чтобы учились заботиться о других и готовились к будущей родительской ответственности, – а обломки кирпичей, если так уж надо бросаться, сами как‑нибудь добудут.
Потребовав себе ткань, она в один миг смастерила тряпичную куклу, которую вложила Чуме в руки со словами трансценденталистской любви. Джорджи – о чудо! – взял ее. После чего подполз к краю веранды и швырнул ее в кусты. Ничего, сказала миссис Эллиот, это придет. Дайте ему время. Слишком далеко позволили ему продвинуться по ложному пути. Но когда в конце четвертого дня она отбыла, Джорджи все еще кидал тряпичную куклу в кусты, и Лиззи призналась Сюзан, что она вообще‑то не против. Пускай кидает – значит, самый что ни на есть мальчик.
“Приезжайте, приезжайте в Санта-Круз!” – сказала миссис Эллиот, прощаясь. После Великого События, когда Сюзан получит отдых и пожелает тишины, чтобы сосредоточиться на полезных для крохотной несформировавшейся души воздействиях, ей следует привезти дитя в Санта-Круз, где оно будет пробуждаться и засыпать под шум моря. Это смягчит его резкий мужской темперамент, если родится мальчик, и укрепит ее способность к любви и преданности, если девочка.
Хотя Сюзан не стала бы называть бывавшую у нее публику вдохновляющим обществом, ей не было ни одиноко, ни скучно. Несмотря на видимое смятение, с которым она восприняла идею Мэри Прагер, чтобы они нацелились на пожизненное пребывание в Нью-Альмадене, она испытывала громадное удовлетворение от того, как хорош был Оливер в своей работе. Его изыскания позволили определить с точностью до фута, где прокладывать штольню шахты Санта-Исабель, его карта рудника мало-помалу кропотливо наращивалась и заслужила похвалу мистера Смита, который сказал, что ничего лучшего в этом роде не существует. Невзирая на возможные следствия этих достижений, Сюзан хвалила мужа Огасте: всего лишь за год он промерил самый большой и замысловатый рудник на континенте. Она старалась не обижаться на него за работу допоздна и по воскресеньям, а когда ему отказывало зрение или накатывала головная боль, охотно читала ему вслух то, что он считал необходимым изучать, – труды по сооружению сводов, отчеты о рудных районах в бассейне реки Колорадо, технические журналы, полные жутчайшей алгебры. В те промежутки, когда он был ее беспомощным слушателем, ей обычно удавалось ввернуть какое‑нибудь свежее стихотворение Томаса Хадсона или его эссе из “Старого шкафа”, и она всякий раз потом отчитывалась Огасте, что он был глубоко тронут.
Ее собственная работа ее не удовлетворяла, но чем ближе подходил ее женский срок, тем усердней она трудилась, хотя едва десять минут могла высидеть на стуле. Она была не из тех, кто оставляет хвосты. Труд, продвижение и незыблемость контракта – три заповеди Америки – сошлись и сплавились в ней с доктриной утонченности и культом живописности. Она была некой помесью колибри и экскаватора. Доски к “Алой букве” отправились на Восток в марте.
Приятно было бы увидеть, что эти рисунки, выполненные в изгнании и вопреки трудностям, стали ее триумфом как художницы. Но нет. Это довольно заурядные иллюстрации из тех, что сегодня, в эпоху факсимильного репродуцирования, выглядят несколько устаревшими. Как она ни тянула фигуру дедушки, единственного мужчины, который ей позировал, ей не удалось претворить его в мучимого совестью пастора. Что же касается Лиззи, она выглядит скорее деревянной, чем страстной.
Так или иначе, сделано, запаковано, послано, контракт исполнен, гонорар обеспечен. Едва Оливер по ее поручению отдал посылку Юджину, кучеру дилижанса, как пришло письмо от Томаса Хадсона. В нем говорилось, что они с Огастой нашли ее письма из Альмадена такими яркими и интересными, что ему захотелось разделить свое удовольствие с читателями “Скрибнера”. Не попробует ли она свести эти письма в очерк? Если ей будет недосуг (по деликатности он умолчал о том, почему ей может быть недосуг), то Огаста с радостью возьмет небольшую компоновку на себя. И нет ли у нее рисунков, которыми можно было бы проиллюстрировать?
– Боже мой, – сказала она Оливеру, – неужели Скрибби в таком плачевном положении, что готов взять меня в западные корреспондентки? Томасу лучше подошел бы мистер Гарт, Марк Твен или еще кто‑нибудь.
– Гарт и Марк Твен не живут в Нью-Альмадене, – отозвался Оливер. – Раз он тебя попросил, значит, хочет, чтобы это сделала ты. Отдохни после родов и займись этим.
– Но я же не писательница!
– Он, видимо, считает иначе.
Она задумалась. Поздно вечером второпях кое‑что написала и показала Оливеру.
– Годится, – сказал он. – Но я бы выкинул про горы, подобные Олимпу, и про стигийские пещеры рудника. Это затаскано, мне кажется.
Смиренно, сама себе изумляясь, она убрала эти красивости, переписала очерк, насколько смогла, в краеведческом духе и отправила. Она вставила туда мамашу Фолл и ее повара Китаезу Сэма, который убил конкурента и был избавлен от петли, потому что жалко вешать такого повара. У него была четырнадцатилетняя любовница, выписанная почтой, – ее, по слухам, послала ему из Китая его настоящая жена, не пожелавшая сама рисковать, когда Сэм ее позвал. Сюзан вставила в очерк рождественский обычай корнуоллских шахтеров, которые ходили по домам и распевали рождественские песни: эти “грубые малообразованные люди” так пели по голосам, словно все родились в семьях хормейстеров. Она вставила весь местный колорит, какой ей вспомнился, до последнего яркого лоскута, и все равно боялась, что Томас возьмет материал по дружбе, а не потому, что он хорош.
