Угол покоя - Стегнер Уоллес (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений TXT, FB2) 📗
Он сидел, моргал, глядя на огонь.
– Что дальше было? – спросила Сюзан. – Как ты поранился? Прости, я не заметила.
– Я его толкнул. И прямо туда, где он только что стоял нагнувшись, упал здоровенный кусок. Слегка меня задел.
Он поднес ссадину к губам словно бы для поцелуя.
– Ты спас ему жизнь. Спас, рискуя собой!
– Да нет, такого героизма не было. Но плохо то, что мне пришлось его толкнуть. Невозможно работать с человеком, который оборачивается и интересуется, почему ты на него орешь.
Она сидела тихо. Она не сомневалась после услышанного, что Оливер верно судит о Штарлинге. Она только злилась на условия их жизни, где не было места, кроме разве что высших должностей, как у Конрада Прагера, для людей восприимчивых, способных ценить красоту. Она не спрашивая знала, как бы он ни отрицал, что Оливер поступил героически; и все же ей хотелось, чтобы он лучше умел поддерживать культурную беседу.
Потом он поднял брови, глядя на огонь поверх сплетенных пальцев, и чуть мрачновато проговорил сквозь усы:
– Если ты думаешь, что я потому не буду его рекомендовать, что он в тебя влюбился, то ты напрасно так думаешь.
– Влюбился? Глупости какие!
– Конечно. С первого взгляда. Раз – и готово. – Он повернул к ней сонное лицо. – А что в этом странного? Я тоже так.
Более подходящих слов он не мог бы сказать. Этим он отвел от себя подозрение в ревности, унял ее досаду и вселил в нее уверенность, что она не испытывает ни малейших сожалений. Будь ей доступен Томас Хадсон, она все равно выбрала бы Оливера Уорда. Они сидели, сдвинувшись вплотную, у открытого огня, пока угли не осыпались пеплом, и все между ними было утверждено заново. Бабушка вернула себе свою индивидуальность, отразившись в бароне, как в зеркале. Это была ее первая встреча в поселках и глухих местах, где прошла немалая часть ее жизни, с тонко образованным молодым человеком. Первая, но не последняя, и он не был последним, кто влюбился в ее розовое оживленное лицо, кто чувственно отозвался на ее интерес ко всему, что движется, и особенно ко всему, что разговаривает.
Сомневаюсь, что она снова подняла тему оскверненной спальни. Вместо этого, рискну догадаться, она воспользовалась снова вспыхнувшей нежностью между ними и со всей нерешительностью, какую диктовали эпоха и ее воспитание, сообщила ему, что у него будет наследник или наследница, о чем Огаста знала уже целый месяц.
Что он на это сказал? Теряюсь в догадках. Он не был особенно красноречив ни в каких обстоятельствах. Он был слишком озабочен ее безопасностью и удобствами ее жизни, чтобы его страшно обрадовала эта перспектива в поселке рудокопов, и слишком стеснен денежно, чтобы радоваться такой быстроте. Но он слишком сильно ее любил, чтобы не испытать благоговения и благодарности за то, что она для него сделала, вернее, за то, что они сделали вместе.
Что говорили молодые мужья в 1876 году? Выражали неописуемый восторг – О радость! – уподобляясь Уильяму Кларку, написавшему это в путевом дневнике во время экспедиции с Мериуэзером Льюисом, когда он увидел Тихий океан из устья реки Колумбия [54]? Уж конечно, они не говорили того, что я услышал из уст своего сына Родмана, когда Лия позвонила ему от гинеколога: Вот подлянка!
Нью-Альмаден, 2 дек. 1876 года
Моя милая девочка!
Твое последнее письмо мы получили в дороге, когда отправились в Сан-Франциско по случаю Дня благодарения. Это всего 75 миль, день езды. Я с удовольствием ехала до Сан-Хосе сквозь туман на верху дилижанса, и наш обед в гостинице “Ламойл-хаус” был вдвойне приятен благодаря письмам, которые дал нам Юджин, кучер дилижанса, как только мы вошли в гостиницу. Одно было от тебя, другое из дома, третье от Дикки. У меня было чувство, что мы все вместе едем в Сан-Франциско послеполуденным поездом.
Мистер Прагер встретил нас с экипажем – меня порадовало недовольство разочарованных извозчиков, этих мрачных чудовищ, видом своим и действиями показывающих, что готовы съесть тебя живьем. Фамилия мистера Прагера обманчива. Им с его другом Эшбернером поменяться бы фамилиями [55]… Мистер Прагер учился во Фрайбурге, и, что весьма удачно, двое или трое из его соучеников – Эшбернер, Жанен и, кажется, еще кто‑то – сейчас в Сан-Франциско. Это очень умные люди, космополиты, не склонные к воодушевлению, они не столько раскрываются сами, сколько побуждают раскрыться собеседника. Они много где побывали – в Японии, Мексике, Южной Америке и на каких‑то диковинных островах, которые очень трудно запомнить географически. Мистер Жанен в этом трио играет партию циника. Его труднее всего понять, и этим он завораживает. Мистер Прагер очень красив лицом, и у него чрезвычайно благозвучный голос – ни одного резкого звука.
Мы не были в “веселом Сан-Франциско”, но были, мне кажется, веселы после рудника. Проехались по песчаному берегу ниже Клифф-хауса [56] и через парк. Мне страшно понравилось мчаться мимо длинных пенистых волн, сверкающих на солнце. Вода доплескивалась до лошадиных копыт, полоса моря была насыщенного темно-синего цвета на фоне неба. Погода все время, пока мы там были, держалась превосходная, вечера чудесные, лунный свет смягчался туманом. Мы не сидели сиднем – приемы, ужины и т. д. В Сан-Франциско люди очень сведущи по гастрономической части: блюда, которые мы считаем изысканными, для них обычны. Мы с Оливером мгновенно растранжирили все деньги и перестали транжирить только потому, что ничего не осталось.
Пожалуйста, передай мой низкий поклон твоей драгоценной матери. То, что она меня не забыла, доказывает ее огромную доброту. Мы волей-неволей приходим к мысли, что забыть нас – естественно. Ты не представляешь себе, какая связь у меня возникла с дамами, с которыми я познакомилась в Сан-Франциско: наша любовная память о наших родных домах. Все эти дамы – молодые замужние женщины, последовавшие сюда за мужьями. И у всех один общий опыт, одна общая история – о тоске по дому, о приезде домой и, увы, о странной перемене, когда старое показалось новым и незнакомым. Мне плакать хотелось, когда они говорили со мной об этом. “Мы‑то не забываем, – говорили все, – но у них, когда мы возвращаемся, места для нас уже нет. Мы должны с этим примириться, оставленное позади никогда снова не станет нашим. Наша былая жизнь на Востоке для нас потеряна – нам надлежит устроить новую жизнь для себя здесь”. Это очаровательные женщины, хорошо воспитанные, утонченные, добросердечные и умеющие приспособиться к обстоятельствам. Они куда угодно на свете готовы отправиться, куда только их мужей ни позовут их дела, и совьют там гнездо. Но в каждой я уловила непреходящее нежное чувство к прежнему дому, трогающее до слез ощущение своей инородности здесь. Я твердо настроена не разделять с ними их несчастье. Я чувствовала бы себя потерянной, если бы думала, что этот край увидит мою старость.
Я знаю, что вы оба, и ты, и Томас, растете и вглубь, и вширь. И немножко из‑за этого дрожу, потому что в себе никакого роста не ощущаю, а нельзя же мне дать вам намного меня перерасти. Я страшно боюсь, что вы, когда снова меня увидите, найдете меня заурядной и скучной.
Нью-Альмаден, 11 дек. 1876 года
Дорогая Огаста!
Если, милая Огаста, глаза тебе позволяют, прочти, пожалуйста, это сама и ни с кем не делись.
Я последовала одному из двух твоих советов, касающихся подготовки к грядущему черному дню – тому из них, который относится к уплотнению сосков, – но я не поняла, как ты предлагаешь использовать масло. Втирать его в живот? У меня появляется растягивающая боль – масло облегчит ее?
Я писала тебе, что миссис Прагер дала мне совет на будущее. Я, конечно, ничего в этом не смыслю практически, и звучит это ужасно – но все способы ужасны, кроме одного, на который, как видно, нельзя положиться.
Миссис П. сказала, что Оливеру надо пойти к врачу и приобрести некие защитные приспособления. Они есть у некоторых аптекарей. Звучит донельзя отталкивающе, но примиришься с чем угодно: лучше это, чем естественные методы с их неизбежными результатами. Так или иначе, повредить ничему это не может. Миссис Прагер крайне разборчива, и мне трудно себе представить, что она согласилась бы на что‑нибудь очень дурное, – и ведь для нее, бедняжки, это абсолютная необходимость. Внешне она великолепно женственна и крепка, но на самом деле у нее очень слабое здоровье. Эти приспособления называются “кондромами”, и делают их из резины или кожицы.
Позволь мне рассказать тебе о необычном, что со мной приключилось в Сан-Франциско. Утром в День благодарения я пошла в церковь с мистером Прагером – у Оливера была встреча с какими‑то людьми в городе. Миссис П. нехорошо себя чувствовала и не пошла. Утро было мягкое, тепловатое, склон холма был очень крутой, а воздух очень расслабляющий, как у нас в первую весеннюю мягкую погоду, когда с моря дует влажный ветер. Мы просидели первую часть службы, но из‑за органа я почувствовала себя странно. От его вибрирующих звуков мне сделалось как‑то душно, и впервые во мне проснулся этот внутренний пульс и забился так сильно, что перехватило дыхание. Я сидела между мистером Прагером и мистером Эшбернером. Я подумала, что со мной случится обморок, и прислонилась к спинке сиденья. Все потемнело, и какое‑то время я не помнила себя – не знаю, как долго, но очнулась я с огромными каплями пота на губах и на лбу. Мистер Эшбернер смотрел на меня очень пристально.
И мистер Прагер, и мистер Эшбернер были деликатны и не заговаривали со мной об этом, но по пути домой к нам присоединился мистер Холл, и он жизнерадостно воскликнул: “Не было ли вам плохо в церкви? Мне показалось, вы в обморок упадете. Ты заметил, Прагер?” Мистер П. на это ответил: “Я подумал, что она слегка бледновата, но в церкви было очень душно” – и переменил тему.
Мне самой кажется нелепым, что я так распространяюсь об ощущениях, знакомых любой женщине, – но, по‑моему, это немыслимо странное чувство – этот двойной пульс, эта жизнь внутри жизни…
